Пташка - Уильям Уортон

Быстрым шагом я выхожу из леса и иду через поля вдоль железной дороги. К Пташкиному дому я иду самым коротким путем, мимо Косгроув-плейс. На последнем участке пути мне приходится подниматься в гору, и я совсем выбиваюсь из сил. Доношу его до ворот и ставлю на ноги, чтобы все выглядело не так уж плохо. Теперь он может немного пройтись и сам.

К счастью, дома никого нет. У Пташки есть ключ. Я затаскиваю его наверх и напускаю в ванну горячей воды. Пташка не может даже расстегнуть пуговицы, так что я его раздеваю и сажаю в ванну. Сижу на толчке и слежу, чтобы с ним ничего не случилось. Я сам начинаю замерзать; моя одежда оттаивает в домашнем тепле, и оказывается, я вымок так, что с меня капает. И текущий с меня пот, кстати, тоже становится холодным. Ванна приводит Пташку в сознание. Через пятнадцать минут он уже почти как новенький. Я отправляюсь к себе домой.

Когда я прихожу к себе, то сразу запрыгиваю в ванну. Бросаю мокрую одежду в корзину для грязного белья. Лежу в горячей воде как минимум полчаса. Ступни все в порезах и ссадинах. Когда они оттаивают в горячей воде, то начинают болеть. Пока я бежал по льду, то ничего не чувствовал.

На следующий день занятия в школе так и не начинаются. Мы с Пташкой идем к речке искать коньки. И находим их, все в порядке. В такую погоду некому шнырять по округе, чтобы стибрить чьи-то коньки. Мы доезжаем до места, где провалились. Все замерзло опять. Мы проверяем толщину льда, и оказывается, что она уже больше трех дюймов. Если бы Пташка был там один, ему ни за что бы не выбраться.

На обратном пути мы измеряем то расстояние, которое я протащил на себе Птаху, шагами, и от водопада до костра получается три мили. Да еще одна миля до его дома.

Пташка отделывается легко, у него даже нет насморка, а я зарабатываю чуть ли не воспаление легких. Приходится три недели сидеть дома и не ходить в школу; я теряю в весе десять фунтов. Пташка ничего никому не говорит, а когда я выздоравливаю, то мы отводим душу на пару.

…

Просто поразительно, как быстро они растут. Уже к концу первой недели их глаза открываются и они начинают класть головки на край гнезда. Пташка сидит на них теперь гораздо меньше. И большую часть времени занята тем, что таскает им пищу.

В конце второй недели у них появляются кисточки опахал маховых перьев, а также перья на спинке. Глаза у них яркие, широко открытые, а когда я подхожу посмотреть на них, птенцы жмутся ко дну гнезда и лежат неподвижно. У них начали отрастать хвостовые перья, которые выступают уже примерно на полдюйма. Они наконец-то начинают походить на птиц. Мне даже кажется, что я могу отличить самцов от самочек. Мне думается, что у меня три самца и одна самочка. Темненький — определенно самец, и один из желтых тоже, да, пожалуй, и пестренький. Я сужу об этом по форме их головок и выражению глаз, но больше по тому, как они ведут себя в гнезде. Все самцы держатся подальше от дверцы и от прутьев клетки, а желтенькая, которую я считаю самкой, менее пуглива. Именно эта храбрость однажды чуть не губит ее.

В гнезде начинает становиться грязно. Тогда Пташка склевывает весь кал; потом, когда птенцам исполняется неделя от роду, она учит их свешивать попки с края гнезда. Хотя внутренний край гнезда при этом не, всегда остается чистым, все же их испражнения стекают в основном по его внешней стороне. Но под ним дерьма скапливается так много, что мне приходится менять бумагу каждый день.

В середине третьей недели желтая самочка начинает то и дело вскакарабкиваться на верхнюю кромку гнезда, чтобы подышать свежим воздухом и осмотреться. Уже можно угадать, что она станет такой же любопытной, как Пташка. Ей нет и трех недель, почти две, когда она вываливается из гнезда в первый раз. Это означает, что она ударяется о пол клетки с огромной для ее небольшого веса силой. На ее крылышках еще практически нет перьев, так что падает она с ускорением свободного падения. Это все равно как если бы я бы упал с крыши своего дома. Вес или плотность падающего тела при падении имеют огромное значение. Поэтому птенцы могут падать с деревьев и оставаться в живых.

Я не вижу, как она падает, но когда заглядываю в клетку, она уже на полу и пытается встать на лапки. Альфонсо скачет вокруг нее, крайне обеспокоенный. Он ее кормит, но это все, что он может для нее сделать. Пташка смотрит на них, перевесив голову через край гнезда. Малютка замерзнет, если останется внизу на всю ночь. Ведь у нее пока так мало перышек.

Я водворяю ее обратно в гнездо. На грудке и по бокам перьев практически нет. На голове перышки очень редкие. Я вижу, что она юркнула обратно в гнездо, смешалась с остальными птенцами, и думаю, что на этом все и закончилось.

На следующий день я прихожу домой из школы, а она снова на полу. Альфонсо и Пташка чуть не сходят с ума. У меня такое чувство, что она упала только что. Но когда я беру ее в руки, она на ощупь холодная. Я держу ее в ладонях, чтобы согреть, потом кладу ее обратно в гнездо и надеюсь, что все обойдется. Пташка кормит всех своих птенцов, и, когда я иду ужинать, все как будто в порядке.

После ужина оказывается, что она опять вывалилась из гнезда. Я кладу ее обратно и ломаю голову, что бы предпринять. Решаю понаблюдать, как все это происходит. Может, Пташка невзлюбила ее и выталкивает из гнезда, а может, она решила, что раз та добровольно покидает гнездо, то ее и не следует пускать обратно. Кто знает, какая мысль может втемяшиться канарейке? Примерно через час желтая малютка снова забирается на край гнезда. Перегнувшись через край, смотрит вниз, оглядывает вольер, где в это время летает Альфонсо. Встает на тонюсенькие с лысыми бедрами ножки и хлопает едва оперенными обрубочками, пока еще заменяющими ей крылья. Покачнувшись вперед, едва не вываливается из гнезда. Через пару минут все повторяется, и теперь она действительно падает. Я вижу единственное решение: перед тем как погасить свет, мне нужно удостовериться, что она точно в гнезде.

На следующей неделе все остальные птенцы тоже начинают вставать на край гнезда. Это словно входит у них в моду. Так они готовятся к тому, чтобы вскоре начать летать. Они как бы разрабатывают крылья: встают на высокое место, расправляют свои культяпки пошире и хлопают ими даже гораздо быстрей, чем это нужно при полете. Интересно, возникает ли при таком хлопанье какая-нибудь подъемная сила? Я пробую сделать что-то подобное сам, машу руками так быстро, как только могу, но ничего не чувствую. Для этого нужны перья. Мне кажется, если б я смог махать крыльями только вниз и мне не нужно было бы их снова поднимать, подъемная сила обязательно бы появилась. Когда я падал с газгольдера, это было все-таки больше падение, чем полет.

На исходе третьей недели они уже все начинают вылезать из гнезда и становиться на его край, даже ночью, и Пташка больше не сидит над ними, согревая их. Она опять начинает таскать в клюве кусочки дерюги, поэтому я вешаю еще одно ситечко на другой стороне клетки. Теперь между кормлениями она снова занята строительством. Альфонсо постепенно становится главным кормильцем птенцов. Кстати, он опять начал заигрывать с Пташкой, и я понимаю, что новому гнезду недолго осталось пустовать.

Пару раз я замечаю, что Пташка выдергивает мягкие перышки то у одного, то у другого птенца. Мне приходилось читать, что иногда канарейка может ощипать весь молодняк догола, чтобы выложить новое гнездо пухом и перьями недавних птенчиков, обрекая тех на смерть от боли и холода. Это случается еще и потому, что канарейки слишком давно живут в неволе. Сомневаюсь, чтобы такое происходило у диких птиц.

На третий раз, когда Пташка пытается подойти к одному из птенцов, чтобы позаимствовать у того что-нибудь мягонькое для отделки нового гнезда, Альфонсо набрасывается на нее и отгоняет подальше, в глубь вольера. Дважды она возвращается, и каждый раз именно Альфонсо спасает свой выводок. Еще несколько дней он сидит рядом с гнездом и караулит. Мало ли что может произойти.

Наконец Пташка заканчивает и новое гнездо. Между тем я получаю огромное удовольствие, наблюдая, как повзрослевшие птенцы совершают свои первые полеты. Желтая самочка продолжает вываливаться, пока не справляется с этой проблемой — путем проб и ошибок. Я было уже решил, что ей нравится падать. Мне самому это начинает нравиться — прыгать, конечно, не падать, — причем как можно дальше, так чтобы подольше ощущать свободное падение. После длительных тренировок я научился прыгать с высоты восемь футов и обходиться без ушибов.

Наконец один из самцов определенно решает вылететь из гнезда. Тот, который желтый. Он слишком осторожен, чтобы позволить себе вывалиться, хотя, пожалуй, слишком осторожен и для того, чтобы полететь. Он долго топчется на краю гнезда, хлопает крыльями как сумасшедший, тянется вверх, но ничего особенного не происходит. Похоже, он развивает немногим большую подъемную силу, чем я, когда машу руками. Похоже на то, как некоторые барахтаются в воде, не умея плавать, бьют по ней руками и ногами, но все без толку. Чтобы летать, нужно почувствовать, что воздух имеет плотность и может служить опорой. Тут многое зависит от уверенности в этом. Кажется, желтый птенец не выработал в себе достаточной уверенности в том, что от воздуха можно отталкиваться. Я наблюдаю за ним часами, днями, я словно сам становлюсь кенаром. Я знаю, что могу понять, о чем он думает, когда почти решается полететь, но в последний момент отступает.