Ясень и яблоня, кн. 1: Ярость ночи - Елизавета Дворецкая

Все молчали, никто не возражал. Эрнольв ярл собирался повторить это же самое в гриднице Ясеневого Двора, когда его будет слушать вся конунгова дружина. И там ему тоже едва ли кто будет возражать. За два года войны молодой Эрнольв ярл, которому сейчас было всего двадцать семь лет, заслужил право говорить вслух то, что думает. Злое колдовство Хёрдис Колдуньи отняло у него любимого брата, а сам он потерял левый глаз и был жестоко обезображен рубцами от болезни, насланной на Аскефьорд ее же проклятьем, – он имел право простить Хёрдис Колдунью, потому что мало кто пострадал по ее вине так сильно.

Сольвейг подняла голову и посмотрела на Эрнольва ласковым и немного печальным взглядом. Ближайшие соседи, их роды издавна жили в дружбе, и Эрнольв был для нее почти как брат.

– Не забудь то, что ты сказал сейчас, Эрнольв ярл, – негромко произнесла она. – И не забудь, как ты это сказал. Сделай так, чтобы это услышали все. Наша судьба принесла нам много горя, но это наша судьба, и ее не исправишь упреками и жалобами. Может быть, нам придется тяжело с кюной Хёрдис, но ведь она станет матерью нашего будущего конунга. Конунга, который прославит Фьялленланд, даст нам мир, честь и изобилие. Самый прекрасный цветок выходит из черной земли, которая питает его. Хёрдис – сильная женщина. Это крепкая ветка, она даст богатые плоды.

– Ты так странно говоришь… – пробормотал Слагви, в недоумении глядя на сестру. – Как ясновидящая…

Сольвейг не ответила ему и снова отвернулась к воде. Все бывшие в лодке, кроме гребцов, не сводили с нее глаз, и все одновременно увидели одно и то же.

В морской воде перед лодкой появились вдруг огромные глаза – как два блюда, круглые, без бровей и ресниц, с черным зрачком, расставленные на несколько локтей. Такого же цвета, как сама вода, они то сливались с толщей и ширью воды, то растворялись, то снова всплывали. Очертания их не удавалось уловить, и каждый из видевших это не мог понять, не мерещится ли ему, но не мог и крикнуть, зачарованный и скованный огромной немой силой, исходящей из глаз самого моря.

Все замерли, кто как был, и только Сольвейг поднялась на ноги. Несколько мгновений она помедлила, а потом протянула руки, будто отвечая на зов, слышный ей одной, уверенно ступила на борт, бросилась в воду и мгновенно исчезла в волнах. Она не задержалась на поверхности ни на миг, а сразу ушла ко дну, точно бегом спустилась по крутой тропинке, и только поток ее светло-золотистых волос мелькнул языком солнечного света, утекая в глубины.

И все стало как всегда – исчезли зеленые глаза моря, исчезла без следа Сольвейг, и мелкие волны так же спокойно покачивали идущую лодку. Все случилось так быстро и тихо, что ни один из гребцов ничего не заметил и даже не обернулся, не почувствовал, что в большой лодке стало одним человеком меньше.

Какие-то мгновения спустя люди опомнились – женщины разом закричали и заплакали: и мать Сольвейг, и Ванбьёрг со Свангердой, любившие Сольвейг как родную и потрясенные увиденным так сильно, что каждую жилку и каждую косточку сотрясала неудержимая дрожь. И все, как один, разом поняли, что произошло. Сольвейг не упала за борт и не утонула – она ушла, потому что морские великанши позвали ее, и ушла добровольно. То ли шедший перед этим разговор о жертвах навел всех на верные мысли, то ли глаза Эгира своим молчаливым взглядом вдохнули понимание разом во всех – но люди знали, что владыки морских глубин взяли свою долю жертв, взяли лучшее, что было в Аскефьорде, в награду за помощь кораблям Торбранда конунга.

Эта весть потрясла всю округу и наложила отпечаток на праздничные пиры. Иные боялись плавать через фьорд, предпочитая объезжать берегом, но умные люди говорили, что бояться больше нечего: Эгир и его дочери взяли то, что им было нужно.

За несколько месяцев все привыкли к произошедшему, и только мать Сольвейг все еще плакала, в душе попрекая морских владык, отнявших у нее лучшее, что она имела. А семья понемногу утешилась: Хильдирид сразу забеременела, и Стуре-Одд предрекал, что боги пошлют семье новую дочь вместо той, которую отняли.

А весной, когда в доме Стуре-Одда уже имелась маленькая внучка по имени Сольвейг, пропавшая Сольвейг-старшая снова напомнила о себе. В тумане на волнах перевернулась лодка, в которой Бьярни бонд вез всю свою семью – жену, ее мать, шестерых детей и брата с женой и племянником. Когда домочадцы, промокшие и измученные, со стонами, воплями, держа в охапке детей, кое-как доплыли до берега, оказалось, что самого младшего, пятилетнего Орма, нет. Мать еще не успела как следует расплакаться, как ее старший, четырнадцатилетний Ламби, прибежал с братишкой на руках – тот хныкал от холода, но даже не захлебнулся.

– Она меня там на камушке посадила, что вы не видели! – плаксиво восклицал он. – Сижу, сижу, замерз весь, а вы не идете и не идете!

– Кто – посадила? Да как же ты до берега-то добрался? – теребили его отец, бабушка и сестры, пока мать обнимала его и плакала теперь уже от радости.

– Ну, она! Такая! Она красивая, и такая добрая, все говорила, чтобы я не плакал и не боялся, что она меня вынесет на берег и что мама тоже не утонула! Только она очень холодная, как вода! А она меня так высоко держала, что я и не нахлебался воды вовсе! Она так здорово плавает, одними ногами гребет! Я тоже так научусь!

Домочадцы Бьярни бонда не сразу разобрали, что хотел сказать мальчик и кто же вынес его на берег, но Стуре-Одд, когда до него дошла новость, не усомнился: это была Сольвейг.

– Значит, она не забыла нас? – с дрожью то ли радости, то ли жути спрашивал Слагви.

– Значит, она ушла не для того, чтобы забыть.

Предсказание кузнеца подтвердилось. Сольвейг показывалась на глаза очень редко, но каждый раз ее появление или помогало кому-то, или предвещало значительные события. Недаром Торвард конунг, увидев ее над морем на Зеленых островах, понял, что ему нужно как можно скорее возвращаться домой. Сольвейг стали считать духом-покровителем Аскефьорда, и три раза в год ей приносили жертвы над тем самым местом, где она шагнула с лодки в море.

Слушая эту простую сагу, Сэла каждый раз испытывала тревожные, неясные, неоднозначные чувства. Все говорили, что внешностью она похожа на сестру отца, хотя нрав у нее был совсем другой, гораздо более живой и бойкий. Она, такая же невысокая, легкая и светловолосая, жила в том же доме, сидела у того же очага и даже каталась на тех же самых лыжах, перешедших к ней по наследству. Мысли о Сольвейг вызывали в ней трепет: Иной Мир казался так близок! Если ее собственная родная тетка сумела шагнуть туда почти от порога дома, того самого порога, который сама Сэла переступала по пятьдесят раз на дню, значит, не так уж это и невозможно! О чем еще думать длинными зимними вечерами, когда в каждой тени в углу, в каждом лунном отблеске на снегу видна его грань!