Алые росы - Владислав Ляхницкий

1.

Уезжая из города, Борне Лукич долго ругался и был настроен чрезвычайно воинственно.

— Дожили! Крестьян лишает свободы какой-то поп, а министр-эсер предлагает наказать этих самых крестьян. Во всем многотомье законов Российской, тьфу ты, империи, нет ни единого слова в защиту Ксюши. На кой черт тогда мы делали, революцию?

И тут Борис Лукич встал в тупик.

— Какой-то абсурд. Керенский и я — оба на первое место ставим благо России! И если мы разошлись — значит, кто-то из нас неправ? Иначе не может быть. М-мда… У Керенского образование высшее, а у меня церковноприходское… Керенский из Питера видит всю Россию, а я, хоть на цыпочки встань, вижу свой двор в Камышовке да лавку общества потребителей… Кому же виднее?

Длинна дорога от города до Камышовки. Снова и снова оценивая обстановку, Борис Лукич пришел к твердому выводу: конечно, неправ он. Ему надо еще много учиться, чтобы понять планы и действия таких корифеев мысли, как Брешко-Брешковская, Керенский или Чернов.

«Может, и правда дай девкам свободу, — сдавал последние позиции Борис Лукич, — так белый свет черт-то знает во что превратится. К примеру, вчера. Девка у хозяйки на постоялом дворе степенная, на первый взгляд скромная. Я пошучу чуть, а она отвернется и краснеет.

А как мать вышла на кухню, подтолкнула меня локтем и шепнула: «Рупь дашь — приду к тебе ночевать».

Казалось, она говорит и смысла не понимает. Отшутился: нет, мол, рубля. А она, как стемнело, толкнулась в каморку. «Пусти. Я согласна задаром».

И мысли Бориса Лукича унеслись совсем в сторону от Ксюши, от проблем революции и законов Российской империи.

— Э-хе-хе…

Въезжая во двор, неожиданно для самого себя весело крикнул Ксюше.

— Все прекрасно, Ксюшенька! Все хорошо! Но-о-о, Сивка, беги к овсу.

Эх, если б можно вернуть неожиданно сорвавшиеся слова, да, видно, и впрямь слово — не воробей, вылетит — не поймаешь.

Борис Лукич сказался больным. Прошел в комнату и отказался от чая.

Клавдия Петровна, заохала, заварила сушеной малинки, приготовила горчичники и пошла к сыну. Там она пробыла до самого вечера. Уткнувшись в подушку, Борис Лукич стонал:

— Я Ксюше сказал: «Все прекрасно, все хорошо». И бывает же так. Мама, что мне теперь делать? Ехать в Питер к Керенскому?

Клавдия Петровна гладила голову сыну, как гладила ее в детстве.

— Милый мой мальчик, а может быть, и не нужно ехать к министру. Ничего ты там не добьешься, только нервы истреплешь и в долги заберешься по самые уши. Выход, Боренька, есть, да совсем не там, где ты его ищешь. С законом, Боренька, воевать смешнее, чем воевать с ветряными мельницами. А с Ксюшей… как бы тебе сказать?.. Ты человек умный. Ксюша девушка порченая, но все-таки славная. А ты у меня без предрассудков.

Весь вечер, всю ночь из комнаты Бориса Лукича все доносились то взволнованный шепот Клавдии Петровны, то мягкий басок Бориса Лукича.

Клавдия Петровна с первого дня хорошо относилась к Ксюше, а последние дни изласкала ее. Кажется, можно б не опасаться, а тревога все росла и росла. Когда шепчутся в доме, всякие мысли в голову лезут. Не уснешь.

Рассветало. Клавдия Петровна вышла на кухню, опустилась на лавку и долго сидела, откинувшись к стене спиной. Глядела, прищурясь, вдаль. Иногда повторяла вполголоса: «Так… так…» Потом вдруг спросила у Ксюши:

— Ты завтрак готовила?

— Вы же не приказали, а сама не посмела.

Клавдия Петровна пригладила волосы на висках.

— Разожги, Ксюша, печку и сготовим яичницу с салом. Боренька любит яичницу с салом. И ты ее, кажется, любишь?

— Люблю.

— А к яичнице положим моченой бруснички. Сохранилась брусничка в погребе?

— Сохранилась.

От души отлегло. Побежала в погреб. Только сбежала со ступенек крыльца, как из-за забора негромко окликнули Ксюшу.

— Вавила? И дядя Егор? Здравствуйте! Я, как вам обещала, везде — у колодца, в лавке — про рыбаков рассказывала. Слушают хорошо. Лукич вот из города вернулся и говорит, все получилось прямо сказать лучше некуда. И с рыбаками, и с моей обидой. Теперь и про радость буду рассказывать.

— Не верю, Ксюша.

— Да честное слово. Я буду вам помогать, как обещала. А вот с Иннокентием вас свести не могу. У всех копны собраны, у кого и стога сметаны, а они с Ульяной только вчера на покос уехали. Одно дело, покос далеко, а второе — ежели Ульяна увидит, что вы опять Иннокентия отрываете от работы — будет вам баня.

— А ты не бойся за нас. Расскажи, как его отыскать.

Готовя завтрак, Клавдия Петровна как-то особенно ласково, доверительно поучала Ксюшу:

— Яичницу надо жарить, чтоб сало и крепким не было и сильно соленым, чтоб оно и румяным было, и не пережарено в шкварку. А слоечка должна быть тоненькой, в середочке мяконькой, а корочка хрустеть на зубах. Учись, милая. Годков мне порядочно. Моя бабка в шестьдесят четыре умерла. И мать тоже. Таков, видимо, век у нашей семьи. Скажи мне, думала ты, как будешь жить дальше?

— Думала, Клавдия Петровна, да в кривун завернула.

— В твоем положении недолго в кривун завернуть. Скажи мне, Ксюша, как на духу, не таясь, Боренька тебе нравится?

От такого вопроса даже дух захватило. Клавдия Петровна вглядывается в Ксюшу.

— Не таись. Господи, как я хочу, чтоб люб тебе был. Понимаю: стар он тебе, но душа у него молодая. И добрый он. Без предрассудков. А в твоем положении… — Клавдия Петровна чуть выждала, посмотрела, как это слово повлияет на Ксюшу, и продолжала — Может быть, лучшего и не надо желать.

Изнылось сердце у Клавдии Петровны. Всем Ксюша взяла — и статна, и приглядна, и деловита, и ласкова. Приданого нет — это, пожалуй, и лучше: крепче будет любить своего благодетеля. Да главного нет у нее, что надо невесте, нет девической чистоты.

Несколько лет начисто отвергал Борис Лукич всякие разговоры о браке, а тут неожиданно согласился. «Нет Бореньке счастья, может быть, с полусчастьем свой век проживет?»

Стряхнула Клавдия Петровна украдкой слезинки, вздохнула поглубже и продолжала уже спокойно:

— Свадьбу, Ксюшенька, хорошо бы сыграть первого августа, на медовый спас Маковея Хмельного. Привезли б вам на свадьбу таежной малинки, душистой да спелой…

Увидя замешательство Ксюши, улыбнулась ей ласково. «Опешила девка от счастья», — и чтобы выручить Ксюшу, сказала:

— С ответом не тороплю. Хорошенько подумай, — и занялась расчетами к свадьбе: кого позвать, что приготовить, где поставить столы. А потом вроде бы невзначай промолвила:

— Побоялся Боренька тебе правду сказать. И рыбаков в тюрьму посадили, и с твоим делом ничегошеньки, Ксюша, не вышло. А уж Боря ли не старался?!

2.

Недавно степь была плоской, как сковородка, а сейчас взбугрилась шалашами, рядами копешек, стогами сена. Вроде как вспучилась от жары.

Долго искали Егор и Вавила покос Иннокентия и наконец-то нашли. Первый покос, где нет уютного шалаша — теплого ночью, прохладного днем. Стоит посередине поляны телега с задранными кверху оглоблями. На них наброшен полог из мешковины для тени и подвязана зыбка, а в ней, с хрипотцой, басовито орет ребенок. Орет безнадежно. Устало.

Егор качнул зыбку. Пригнулся.

— Гуль… гуль… Смотри ты, ручонки тянет! Рот-то беззубый, а лоб пошто морщишь? Утих! И до чего на Петюшку мово похож. Ну, прямо, как брат родной. Гуль, гуль… — защекотал голый животик мальчонки — Коза идет рогатая… за малыми ребятами. — И опять удивился — Прямо — вылитый Петька.

Склонившись за спиной Егора, Вавила смотрел, как мальчишка сучил ногами, пускал пузыри и тянулся к Егоровой бороде.

— За свово признает. Ей-ей, за свово. Гуль, гуль, гуль. Вавила, растолкуй ты мне, пошто все мальчишки тут, на степи, на Петюшку мово похожи?

— А девчонки — на Оленьку или Капку?

— Больше — на Капку. Ты это тоже приметил? — тихо гладя пузо мальчонки, Егор повторил, несколько раз — Девчонки больше на Капку похожи.

— И рыжие, и курносые, и черные — все?

Егор озадачен. Действительно, почему-то и черные, и белокурые, и худые, и толстые похожи на Капку.

— А каждая баба чем-то на Аграфену похожа? — кидает Вавила новый вопрос.

Егор заморгал удивленно.

— Я разве тебе говорил про такое?

Тень пробежала по лицу Вавилы.

— Я сам на дню десять раз Лушку вижу. Идем-ка к косцам.

Шел осторожно, стараясь не ступать на валки кошенины, Пахла она одуряюще медом, подвядшей клубникой и еще чем-то домашним. Нюхнешь — и тоска по дому сильнее.

В дальнем углу поляны два косца натужно били литовками подсохшую траву. «Коси коса, пока роса, — говорят в народе, и добавляют — Роса долой, коса домой». Подсохнет роса и трава становится жесткой, как прутья, сил против прежнего надо вдвое.

На соседних покосах косари убрались в шалаши, в холодок: кто дремлет, кто тянет с хлебушком квас, а тут продолжают косить в самый жар. Опоздали с покосом и стараются наверстать.