Приглашение в ад - Андрей Щупов

— Это, как бы тебе сказать, — Панча наморщил лоб, но на помощь ему неожиданно пришел Лебедь.

— В России калибр измеряется в миллиметрах, определяет диаметр ствола или пули. Американцы калибр измеряют в сотых долях от дюйма, англичане — в тысячных. Правильнее было бы говорить — калибр ноль двадцать два. Умножаем на дюйм, то есть — два с половиной сантиметра, и получаем российский аналог — пять и шесть десятых миллиметра. Калибр тридцать восемь соответственно приближается к нашим девятимиллиметровым пулям, а знаменитый сорок пятый калибр — это одиннадцать с половиной миллиметров. Почти как у пулемета Дегтярева.

— Вот, — Панчугин кивнул. — Мотай на ус, Шуркаган!

— Ага, а почему у него стволик такой короткий? — Санька яростно почесал нос. По достоинству оценив монолог вечно задумчивого Лебедя, на этот раз он спрашивал уже не у Панчи.

— Уличное оружие, как правило, длинного ствола не требует. — Учительским тоном объяснил Лебедь. — Попасть в цель из револьвера на расстоянии более сорока шагов — дело практически невозможное…

— Это смотря какая цель, — перебил Панча.

— Я говорю о том, что висит у вас на стене, — Лебедь кивнул на сигаретную пачку. — Поскольку Александр учится стрелять не из винтовки, то все, что вам нужно это готовиться к дистанции в десять-пятнадцать метров. А для этого хорош и короткий ствол.

— Точно, — поддакнул Панча, несколько уязвленный тем, что пальму первенства в Санькином обучении у него отнял Лебедь. Но Саньке было не до подобных нюансов. Вскинув оружие, он рванул курок, и грохот ударил по ушам присутствующих.

— Класс! — лицо подростка просияло.

— Какой же класс! Тоже мне, класс… — приблизившись к стене, Егор не сразу отыскал пулевое отверстие, а, отыскав, захихикал. — Сам посмотри, чуть ли не на метр выше. И это с расстояния в пять шагов.

Но Саньку известие ничуть не огорчило. Казалось, он даже рад был этому самому метру. Главное, что он вообще попал в стену. Из самого настоящего револьвера и самой настоящей пулей. Все остальное было чепухой.

— Давай еще, — Егор вернулся к своему наблюдательному посту у двери. — Курок не рви, и гляди на мушку.

Пространство башни вновь содрогнулось от выстрела, и при каждом новом грохочущем всплеске Лебедь продолжал вздрагивать. Ни Санька, ни Егор, увлеченные стрельбой, так и не заметили его ухода. А он поднялся к себе и, улегшись на топчан, накрыл голову подушкой.

Разумеется, они пьянствовали. В общении с Полем это было вполне нормально. Иного подхода к вождю лохматых и непричесанных, наверное, уже и не существовало. Хочешь побеседовать с гориллой, опустись на четвереньки. Нечто подобное требовалось и для конструктивного диалога с лидером городских анархистов. Поль и сам ходил в чем попало — вечно встрепанный, в рубахе на выпуск «а ля Волошин», щедро заросший густым черным волосом. Собственно говоря, за свою лохматость он и получил кличку «Медведь». Правда, медведю положено быть сильным, а Поль только казался таковым, не умея гнуть пятаков с гвоздями, не ломая даже самых пустяковых подков. Впрочем, и слабаком он тоже не был, частенько бахвалясь, что одним ударом свалит с ног любого «недруга». Этих самых недругов у Поля насчитывалось преогромное количество. «И справа хватало, и слева, а в центре так и плюнуть было некуда…» На вопрос — где же он сам, Поль лукаво улыбался. «На месте, Вадим. На своем законном месте. Я самостиен — и тем интересен. Как великий Махно и как Коля Бердяев.» Самостийность его действительно вызывала подчас серьезную озабоченность. Поль не был за кого-то и против кого-то, он был сам по себе.

Когда-то они учились с Вадимом в одном классе и даже в институт думали поступать один и тот же. Вспоминая те времена, Вадим неверяще вздыхал. Господи! Тогда в стране были еще институты!.. Как бы то ни было, но в институт они поступили, и, едва став абитуриентом, Поль тут же снискал первую порцию славы. На вопрос администратора, умеет ли он красить, Поль ответил бодрым кивком, после чего тут же был послан на институтскую крышу с двумя ведрами, в одном из которых плескалась олифа, в другом же — густая, больше похожая на тесто краска. День был жаркий, но Поль потрудился на совесть. Когда завхоз лично вылез на крышу с проверкой, молодой абитуриент жизнерадостно отрапортовал:

— Все в порядке. Хватило ровно на половину крыши!

— Как на половину? — ахнул завхоз.

— А так. Олифой покрыл, осталось чуть подождать, а потом — краской.

Завхоз заглянул в ведро, где подсохшая за день краска напоминала уже не тесто, а твердокаменный лед, и схватился за голову.

— Надо же было смешать! Смешать, понимаешь? Олифу с краской. И хватило бы на всю крышу. Остолоп! А говорил, красить умеешь!

— Сами вы остолоп! — дерзко ответил Поль. — Красить-то я умею, а про смешивание вы ничего не говорили…

На том учеба Поля в институте и завершилась. Слово завхоза тоже имело вес. Позднее, от той же покраски Поль пострадал вторично. Открывая банку с ацетоном, чтобы оттереть краску с рук, он находчиво применил зубило. Ацетон оказался хорошим, металл дал искру, вспыхнувший растворитель опалил лицо изобретательного маляра… В больнице его навестил Вадим, заботливо просунув в щель между бинтами папироску, услужливо поднес зажигалку. Разумеется, бинты воспламенились. Пришлось лить на раненого воду из вазочки. Поль сначала орал, потом кашлял, захлебываясь. Так вот они и мужали, учась на ошибках, ошибками гордясь, об ошибках повествуя, как о славном и лучшем в их жизни.

К краскам Поль более не прикасался, а вот функционером неожиданно стал, обнаружив в себе поразительный талант организатора. Давняя неприязнь полковника и Поля глубоко расстраивала Вадима. Но и здесь Поль вел себя с презабавной вычурностью. Если уж случалось ему столкнуться с Пульхеном, то приветствие его начиналось неизменной цитатой из богатой на едкое классики: «Да будет целью солдатской амбиции — точная пригонка амуниции!» — громко вещал он, воздевая руки. Пульхен на подобные шуточки ничем не отвечал и вообще держал себя так, словно Поля рядом не было. Хотя давалось ему это непросто. Издевки Поля зачастую били точнехонько в цель. Строгий, всегда собранный, Пульхен действительно тратил немало времени на то, чтобы привести свой полковничий китель в безукоризненный вид. Расхристанного Поля подобное поведение откровенно потешало. Читал он, кстати, много и беспорядочно, легко заражаясь вычитанными мыслями, и такую же беспорядочную дружбу заводя со всеми встречными-поперечными. Воинство его было пестрее пестрого, вобрав в себя философов-недоучек и таких же недоучек-поэтов, черносотенцев, перекрасившихся в национал-урбанистов, просто лишних и никчемных людишек, о которых с неподражаемым пафосом Поль любил повторять: «Никчемных людей, Вадим, нет. Мы — все, кто тут есть, — все до единого гении-самородки, пушкины и малевичи. В этом наша правда!..» Разумеется, подобные речи встречались репейниковым воинством на «ура». По слухам Поля привечал на Горке даже сам Кит. Впрочем, и он по прошествии времени поспешил вежливо спровадить буяна, посчитав, как объяснял впоследствии Поль, чересчур опасным конкурентом. «Кит — мыслитель-молчун. Если что и говорит, то только тет-а-тет. Я же другое дело. Я — оратор от народа. Может быть, второй Маяковский!..» Сам Вадим в знакомство Кита с Полем не верил. Поль любил выдумки. Вся его бурная биография была облеплена подобными легендами, как добрый геолог лесной шелухой. Навряд ли он вообще приближался к Горке, однако занятную историю в народе раздули, а теперь рассказывали уже и вовсе несуразное — вроде того, что на Горку Поль летал на личном самолете, и тот же Кит встречал его с непокрытой головой, лично поднося хлеб и соль.

А в общем жизненным перипетиям «второго Маяковского» можно было позавидовать и посочувствовать. Сразу после школьной скамьи, взлетев благодаря хорошо подвешенному языку и обаятельной (тогда он еще причесывался и брился!) внешности на начальнический верх, будущий вождь художников без колебаний взялся за реорганизацию полученного во владение треста. Сходу поувольняв половину штата, он упразднил в пару месяцев чуть ли не всю бухгалтерию. «Считать деньги — сволочизм, — провозглашал он. — Настоящая радость — неподучетна!» Но тогда он еще не был вождем, и краснобайство его встретили с осуждающим холодком. Тучи сгустились над его кучерявой головушкой, но, не замечая этого или не желая замечать, Поль продолжал гнуть свою линию, ведя хозяйство стихийно, на глазок, с людьми обращаясь максимально просто, ломая иерархические лестницы в труху и даже на разборки с уголовными авторитетами являясь совершенно без оружия, веря в одну лишь силу своего словесного дара. С поражающей окружающих легкостью директор треста мог отправиться в кабачок с рядовым сотрудником организации и с той же фамильярностью высокопоставленные чины получали от него тумаки за выявленные недостатки и просто в силу каких-либо антипатий. В конце концов случилось то, что и должно было случиться. Трест обложили жужжащим роем многомудрые налоговые инспекторы, и после стремительной финансовой проверки молодого директора посадили. «Самый главный из них, — объяснял потом Поль, — хотел содрать с меня куш. Даже намекал, какие приблизительно суммы могут спасти положение. Свидетелей не было, и я вломил ему правой. А пока он лежал вылил ему на ширинку графин. Нет ничего позорнее для мужика, чем обмочиться во время потасовки. Такую вот славу я ему и смастерил. Естественно, меня посадили. Могли, наверное, расстрелять, да статьи нужной не подобрали…»