Валенсия и Валентайн - Сьюзи Кроуз

– Здорово, но… – Десять, одиннадцать, двенадцать. – Я не могу. – Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

– Почему нет? Мы взрослые люди. Никто даже не заметит.

Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Обычно легче становилось к восемнадцати. Восемнадцать воспринималось как нечто заключающее, завершение круга или окончание песни на правильной ноте. Число основательное, но не слишком большое – как двадцать. Семнадцать и девятнадцать были числами нечетными, а нечетные числа представлялись неправильными – колючими, зазубренными и опасными. Это полезное число она открыла для себя еще в подростковом возрасте, и оно никогда раньше ее не подводило.

К восемнадцати ей всегда становилось легче.

На этот раз легче к восемнадцати не стало. Стало хуже.

– Нет, нет. Спасибо, но я не могу. – Валенсия чувствовала пылевых клещей в своих легких, на внутренней стороне ног, на кончиках пальцев ног. Мышцы у нее за ушами и по всей шее начали напрягаться, живот скрутило. Расслабься, просто расслабься…

– Давай, девочка. Тебе это нужно. Хороший прогон по шоссе с опущенными стеклами…

– Я знаю, что мне нужно, Грейс. Отвези меня обратно! Сейчас же! – Валенсия очень давно не кричала и уж точно никогда ни на кого не кричала. Но сердце колотилось в ушах, а грудь резко сдавило, и искры разбежались по плечам и рукам. Сердечный приступ?

Нет, это был не сердечный приступ. Этот приступ был совершенно иного рода. Она откинулась на спинку кресла, глубоко дыша сквозь боль.

Грейс заехала на стоянку, и женщины повернулись и посмотрели друг на дружку.

– Мне так жаль, Вэлли, – медленно произнесла Грейс. – Ты в порядке? Я не должна была… – Она не договорила, и было ясно, что она не совсем уверена, за что именно извиняется.

Валенсия чувствовала себя глубоко несчастной.

– Нет, это мне очень жаль. У меня… мне трудно принимать спонтанные решения.

– Ну, это мягко говоря, – сказала Грейс без всякой злости и похлопала Валенсию по колену. Валенсия удивленно посмотрела на нее. – Хочешь поговорить об этом?

– О чем?

– Ну, я не знаю. Об этом. Что у тебя на уме?

Валенсия не могла объяснить, что такое пылевые клещи, как не могла объяснить свой страх перед дорогами.

– Моя бабушка умерла вчера, – солгала она. Грейс кивнула и сказала, что ей жаль это слышать. Ложь была не такая уж большая; бабушка должна была умереть со дня на день.

– Это было… ты ожидала этого? Я имею в виду, она болела? – мягко спросила Грейс.

– Нет. Она наступила на свою кошку и упала с лестницы. – Валенсия не знала, откуда это взялось – из какого-то сектора мозга, давно не получавшего достаточной нагрузки.

Грейс развернула машину и поехала назад, к колл-центру, а Валенсия извинилась за то, что дала волю эмоциям. Грейс заметила, что горе порой заставляет людей вести себя странным и нехарактерным образом. Валенсия не стала говорить, что как раз для нее это очень даже характерно. Вместо этого она рассказала Грейс о булочках с корицей, которые готовила ее бабушка, и даже смогла собрать и выдавить несколько слезинок.

Слезы были искренними, но пролила их Валенсия не только по бабушке, хотя та еще не умерла, но и по себе самой. Она хотела отправиться в путешествие на автомобиле. Жаль только, что для этого требовалось ехать по шоссе.

– Вчера мне пришлось усыпить свою собаку. Сегодня утром я проснулась в пустом доме и вспомнила, что вчера умер мой лучший друг, и тут звонишь ты. Звонишь, потому что хочешь забрать единственное, что у меня осталось. Мои деньги. Ты. Никчемный. Кусок. Дерьма. – Голос звучал ровно, тонко и холодно, как ломкий ледок на озере. Он звучал так, как будто был сущностью сам по себе и не имел отношения к телу. Он был слишком тонким, чтобы за ним можно было дышать.

– Мне так жаль вашу собаку… – Голос у Валенсии сорвался, и это ее расстроило. Она хотела, чтобы это прозвучало так, будто ей наплевать на безымянную особу на другом конце. Она хотела быть профессионалом и сказать: «Мэм, я сожалею о вашей собаке, но эти деньги вам не принадлежат». Но она не хотела, чтобы кто-то думал, будто она бессердечная.

Она всегда слишком заботилась о мнении других. Она считала, что эта острая потребность нравиться дает обратный эффект, вызывая неприятие у тех, с кем она соприкасается, поэтому она старалась сдерживаться в стремлении понравиться – как утопающий, пытающийся не глотнуть много воды и рассчитывающий подавить естественный инстинкт тела хватать ртом воздух. Это был цикл, в результате которого ее легкие наполнялись водой, которую они не могли использовать, и лишались возможности принять что-то полезное.

Она вздохнула с облегчением, когда следующим позвонил Джеймс.

– Мне вот интересно: вы играете на каких-нибудь инструментах? – спросил он, даже не поздоровавшись.

– Когда-то играла, – сказала она. – Брала недолго уроки игры на фортепиано, когда мне было восемь или девять лет. Я больше не играю, но недавно прочитала книгу по теории музыки. Мне понравилось.

– По теории музыки? Ух ты! – Он произнес это так, будто в чтении книги по теории музыки было что-то странное. – И что же заставило вас выбрать именно это?

Валенсия хотела спросить, а что тут такого странного, но решила, что у нее есть лучшее объяснение.

– В тех уроках игры на фортепиано, которые я брала в детстве, эта часть нравилась мне больше всего, ведь музыка – это совершенно другой язык, понимаете?

– Ну да, – сказал Джеймс, – но разве этот язык не просто итальянский? Фортиссимо? Крещендо? Аллегретто?

– Но я имею в виду все символы и ноты. Ключевые знаки. И все остальное. Мне больше нравится интерпретировать нотный лист, чем наслаждаться воспроизведением записанных на нем нот.

Джеймс рассмеялся.

– Любопытный взгляд. Возможно, теоретические занятия стали бы интереснее, если бы я подавал их вот так. Как шифр.

– Вы играете? – Почему-то ее это удивило, хотя она и не знала почему. Может быть, потому, что в ее школьные годы на пианино играли девочки, а мальчики – на барабанах или гитаре.

– Да. Немного.

Немного может охватывать широкий спектр знаний, в зависимости от того, кто это сказал. Она подумала, не концертный ли он пианист или кто-то в этом роде и «немного» сказал из скромности. Или, может быть, он с трудом выстукивал «Сердце и душу», но делал это всякий раз, когда в комнате оказывалось пианино, – к огорчению всех остальных присутствующих. Может быть, именно это он имел в виду, говоря «немного».

Она надеялась, что нет.

– Немного? – Ей вдруг показалось важным это знать.

– Я играю в домах престарелых, – тихо ответил он.

– Что?

– Моя бабушка живет в таком доме неподалеку от меня, на одной улице, и я хожу и играю для нее и ее друзей. И думаю, – тут он то ли усмехнулся, то ли фыркнул, она не могла определить по телефону, – что об этом стало известно, потому что мне