Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

За кручей и выше нее Днепр, разливаясь, делался шире. Круча сдерживала его, не давала прорваться вниз и смыть все на своем пути.

Косюнька ступала устало, но все еще игриво. И вот за кручей, за небольшим разливом, глазам Алеся открылись пригорки, на которых густо зеленел необъятный парк. А в парке, на гребне высокой гряды, сверкало что-то голубое.

За мостом дорога сворачивала и вела вдоль Днепра. Саженей через пятьдесят он заметил золоченую парковую ограду, словно свитую из стеблей и трав.

Ограда тянулась и вправо и влево, теряясь в зелени. А там, где к ней подходила дорога, были ворота, широко раскрытые в зеленый сумрак аллеи. Людей не было. Только где-то далеко, в кронах, мягко звучали какие-то струны, словно арфа. Алесь не знал, что за ним давно следят две пары глаз.

Постояв перед воротами, погладив Алму, которая привстала на луке, топча лапами хвосты двух уток, молодой всадник пожал плечами и направил коня в сумрак аллеи. Солнце было еще довольно высоко.

Откос, поросший вековыми деревьями, тянулся с левой стороны. В одном месте на него взбегала извилистым серпантином мраморная лестница с широкими ступеньками. Затем аллея повернула в широкий овраг, где буйствовало разнотравье. Еще с самого, как его называли, "большого сидения в крепости" за парком перестали ухаживать. Когда же сидение окончилось, деду так понравилось восхитительное сочетание труда садовника, который распланировал и до времени досматривал деревья, и шалости природы, освободившей их от угнетения ножниц, что он приказал оставить парк в покое. И вот теперь парк дико разросся, и в нем было удивительно хорошо. Среди буйствовавшего леса, слегка очищенного от сухостоя и сорняков, изредка попадались, только чтоб показать, что это не лес, то два-три диких камня над входом в пещеру, то зеленый амур, весь в искусственно возращенном на нем мху. Амур смотрел на всадника, приложив палец к устам, а у его ног было высечено на камне: "Chut!" [69]

Аллея забирала по невидимой дуге все левее и левее, и вот глазам открылся боковой двор дворца, жадно, словно клешнями краба, охваченный двойной колоннадой. В том месте, где она расступалась, золотились раскрытые створки ворот. И снова мертвая тишина. Песок двора ровный, и на нем ни одного следа. Как будто он так и лежит сто лет.

Посредине двора молча стоит мраморная, в натуральную величину, копия с флорентийского Давида.

Алесь соскочил с коня и начал отвязывать уток, спиной ощущая безлюдье и мертвую тишину.

Он не вздрогнул, он все время ждал этого и, все еще стоя спиной к голосу и отвязывая уток, ответил:

– День добрый!

Потом, держа уток в руке, обернулся на голос. На верхней ступеньке крыльца стоял человек.

Он был, пожалуй, саженного роста, могучий, но казался маленьким и одиноким посреди этого мертвого двора.

Человек стоял и смотрел на него спокойно, немножко иронично и испытующе.

Алесь протянул человеку уток:

– Это вам.

– Надеешься, что за день больше не съешь? – холодно спросил тот.

– Надеюсь.

Человек оценивал. У человека была седая грива волос, наперекор обычаям века не знавшая парика.

Неподвижно стоявший человек все смотрел на Алеся и оценивал:

"До чего похож на прадеда Акима! Даже жесты. Даже манеры. Даже голос. Волосы, правда, и у снохи каштановые, но это не от нее… Такие у Акима, у отца, были… И не изнежен… Соколятник, как прадед… Манеры только хуже, величия мало… Это уж от проклятого века… Все Акимово… Нет, не все… У того были синие глаза, а у этого серые, материнские… Значит, дрянь внук, потому что это женщине подходит, а мужчине, да еще Загорскому, н-нет… Будет, как сынок, ни теплый, ни холодный… Да еще, храни господь, в церковь потянется… К крысам, к Курьянову племянничку, капралу…"

И, словно сразу утратив всякий интерес к Алесю, человек сказал:

– Так тому и быть… Идем, князь…

Это "князь" прозвучало ровно, спокойно.

Вежа бросил уток на ствол пушки и пошел впереди, вытирая ладони. Пошел, не интересуясь, идет за ним внук или нет.

Косюнька осталась посреди двора, и только Алма побежала за дедом, изредка оглядываясь на своего хозяина, словно не понимая, что связывает его со стариком и что вообще нужно с этим дедом делать – кусать за ноги или поджимать хвост…

– Собака?… Кто позволил?

– Никто, – сказал Алесь, глядя прямо ему в глаза. – Я подумал, что если вы не хотите видеть людей, так, может, собака хоть немного будет разнообразить наше времяпрепровождение.

– Пожалуй, ты прав, – сказал старый князь. – Собачья низость не так бросается в глаза. Она – врожденная. Довольно милая собачка.

Вышли из туннеля, и тут глазам открылся партерный фасад дворца, огромный, трехэтажный, с круглым бельведером, покрытым золотом.

– С южной стороны фасада есть каскад, – сурово сказал князь. – Сотня статуй. Некоторые с механизмами. Не будешь досматривать, загубишь – грош тебе цена.

Алесь молчал. Ему не хотелось разговаривать с этим человеком. А князь, казалось, не замечал этого.

Четвертая балюстрада кончилась над обрывом. Вниз вели ступеньки, мимо которых проезжал Алесь. А дальше аллея, берег Днепра, бесконечная даль.

…Князь торопился. Он уже жалел, что решил познакомить этого чужого человечка с его будущими владениями.

Это было утомительно.

– Надумаешь приехать… по неотложному делу – сразу же приезжай, – сухо сказал князь.

– Вряд ли надумаю приехать.

– Это почему?

– Дома веселее.

– Возможно. Но забавлять тебя мне, пожилому человеку, не к лицу. В мои времена дворяне твоего возраста валили диких кабанов… У вас вместо этого, кажется, церковь? Есть она?

– Есть.

– Тебе, конечно, там интереснее. Приедешь – поставь там за меня свечки Курьяновым святым Кукше да Сергию, да еще какой-нибудь святой Матрене-мокроподолице.

– Поставлю, – сухо сказал Алесь. – Почему не оказать услуги тому, кто верует?

Удар был несправедлив, под самое сердце, но мальчик не знал этого.

Князь, поджав губы, посмотрел на него, но ничего не сказал.

Строгое здание с узкими окнами стояло в парке, примыкая к площадке, обнесенной каменной стеной.

– Мой арсенал, сказал Вежа. – Оружие, как говорят, со времен Гостомысла и до наших дней. Здесь его чистят, берегут… Здесь учат – в этом дворе, за стеной, – лошадей, чтоб не боялись выстрелов… Все это никому не нужно… Как все на земле.

…В арсенальном зале произошла стычка.

Князь показывал сабли, старые мечи, кинжалы, корды. И вот одна сабля, легкая даже на вид, с ножнами, инкрустированными красной яшмой и медовым янтарем, показалась Алесю такой привлекательной, что он потянулся к ней и начал ощупывать инкрустацию руками.

Князь терпеть не мог этой привычки.

– Поздравляю, – сказал он. – Это тебя в дядькованье научили таким манерам, чтоб все лапать? Да, может, еще, поплевав, и потереть полой свитки?

У Алеся вспыхнули щеки. Трогать можно было все, кроме его мужицкого прошлого. Мальчик поднял глаза:

– А почему б и не взять в руки?

– Это инкрустация.

– Это сталь, – сказал Алесь. – Все остальное – только довесок к ней. А его может и не быть.

– Это парадное оружие, – сухо объяснил старик. – Украшение.

– Оружие не может быть украшением.

– Ого! – сказал князь. – Где же это ты научился уважению к оружию?

Алесь смотрел прямо в глаза этому человеку, которого он, кажется, начинал ненавидеть.

– У мужиков, – сказал он. – У тех, у кого его мало, но оно все при деле.

– При де-еле, – протянул князь. – Господские дрова рубить.

– Мало ли что оно может рубить, – сказал Алесь.

Холодная ярость звенела в его ушах. А князь подбавлял огня:

– Если б оно при деле было, как ты говоришь, не сидели б мы здесь с тобой. Так что ты мне своих чернопятых не хвали.

С огорчением покачал головой:

– Отдали, называется. Одно любопытно было б знать: чему тебя там для души научили? Во что ты веришь, кроме "ударит пан по щеке – подставь другую"?

– Я верю в коня святого Миколы, – побледнев, сказал Алесь. – И я пойду при этом коне…

– Я много видел молодых людей, смелых на язык, – сказал дед. – Они, к сожалению, не были смелыми в деле. Он "при коне"… А ты не боишься, что этот конь тебя лягнет? Он знает своих.

– Он знает тех, кто умеет ездить…

Они вышли из арсенала во внутренний двор и остановились у входа в круглый манеж.

Как раз в этот момент несколько конюхов вывели из конюшни коня. Они часто семенили и натягивали веревки, не давая животному возможность броситься в сторону или повернуть голову и схватить зубами.

Конь дрожал от ярости. Маленькие уши были прижаты, белые ноздри раздуты. Он вырывался, но те, которые так обидно унижали его, туго натягивали веревки.

– Тромб! Тромб [70]! – ласково позвал дед.