Принцип неопределенности - Николай Дежнев

Нергаль поднялся из кресла. Быстро наступавшие сумерки стирали с городского пейзажа последние яркие краски. Теперь, когда решение было найдено, можно было не спешить и внимательно его рассмотреть. На первый взгляд ничего особенного, такие вещи встречаются в жизни на каждом шагу, но в том-то и прелесть, что, перехлестывая границы нормальности, приобретенный дар неизбежно обнажит негативные черты характера Серпухина. Поначалу Мокей будет объяснять происходящее игрой теории вероятностей, но очень скоро уверует в свою исключительность, от которой один шаг до смертного греха гордыни, а там только успевай разгребать и прочие грехи. В их ядовитой атмосфере и дадут всходы семена зла, возделывать которые так ловко научились женщины… А заодно уж это станет его, Нергаля, местью!

Начальник Службы тайных операций потер маленькие ручки. В близко посаженных глазах вспыхнули жестокостью язычки огня.

— Что ж, туалетные работнички, пора браться за дело! И запомните, эксперимент входит в решающую стадию, а лимит ошибок у вас исчерпан…

17

Солнце давно перевалило за полдень, когда очнувшийся от тяжелого сна Серпухин продрал глаза. Воспоминания о прошедшем дне были смутными, но одно представлялось ясным: его опять бросило в конец шестнадцатого века. Всплыл в памяти и ночной разговор с Грозным, и Мокей застонал. Надо ж было так нализаться, чтобы стыдить и попрекать государя! Пили, правда, много, разговоры разговаривали, но как так случилось, что дело дошло до прямых обвинений, Серпухин понять не мог. «А может, это и хорошо, — думал он с появившимся вдруг к себе равнодушием, — может, так оно и лучше. Один взмах топора, и финита ля комедия!» Успокаивало только, что спать бросили не в вонючий чулан, а положили на полати в светелке. Растянувшись под легчайшей пуховой периной, Мокей уставился в чистые доски потолка, с удовольствием вдыхал струившийся через окно свежий, бодрящий воздух. Жизнь представлялась ему странной, но не лишенной своеобразных прелестей. Поддавшись благостному состоянию души, Мокей начал строить радужные планы.

«Хорошо бы, — думал Серпухин, — уговорить Грозного пуститься в долгое и приятное путешествие, посмотреть мир, каким он когда-то был, посетить города, в которых забрасывала его судьба. Париж без Эйфелевой башни, Лондон времен Шекспира, а возможно, и повстречаться с самим великим драматургом, поболтать с ним по-приятельски о том о сем. Старик будет рад услышать о своей всемирной славе… Хотя какой старик! — улыбнулся он своей невольной ошибке. — Юноша, молодой человек, у которого все еще впереди. А то махнуть в Лиссабон, — разошелся в своих мечтах Мокей, — а что такого, деньги при такой казне не проблема! Купить с десяток каравелл и отплыть под парусами через океан в Америку, открыть по ходу дела пару-тройку неизвестных островов. Архипелаг Серпухина — звучит! А если пообещать Грозному осуществить давешнюю мечту — устроить его брак с английской королевой, то царя Ивана и не на такое еще можно сподвигнуть. Действительно, чего зря коптить небо в Кремле, когда открываются такие возможности…»

Дверь с треском распахнулась. Гремя подковами сапог, в светелку ввалились два здоровенных стрельца в кафтанах с закатанными по локоть рукавами. Ни слова не говоря, они скинули на пол перину и выдернули Серпухина, как репку, из постели. Ударили всего раз, коленом в живот, и начали заламывать руки.

— Вы что, мужики, белены объелись?.. — хрипел Мокей, делая слабые попытки выскользнуть из огромных лап. — Я ж царев ближний приятель! Вот скажу ему, он вас на кол…

Однако не подействовало.

— Ты лучше о своей заднице побеспокойся! — процедил один из стрельцов, легко отрывая Серпухина от пола.

Остальное происходило в молчании. Куда его волокли, Мокей не знал, но с легкостью догадывался. Мелькали стены бесконечных коридоров, мелькали в голове рваные мысли, никак не связанные с тем, что с ним происходило. Наконец, взвизгнули ржавые петли, и его, словно мешок с костями, швырнули на камни пола, после чего мир для Серпухина перестал существовать.

Очнулся Мокей от бьющего в нос тошнотворного запаха. Долго ничего не понимал, лишь тупо смотрел на огонь воткнутого в стену факела. С трудом встал на колени, огляделся по сторонам. Просторный застенок был пуст, если не считать стоявшей в углу дыбы, с которой на ремнях свисало безжизненное тело. Пахло жженым мясом и мочой и еще чем-то приторным, от чего к горлу подкатывала тошнота. Серпухин поднялся на ноги. Судя по протяжным стонам, человек был еще жив. Мокей подступил ближе:

— Шепетуха?!

Изуродованный до неузнаваемости подьячий с трудом поднял голову, произнес едва слышно сухими, с запекшейся кровью губами:

— А, это ты, Мокей! Пришла твоя очередь…

— Что ты здесь делаешь? — Серпухина колотила дрожь, вряд ли он понимал, о чем спрашивает.

— Сам не видишь, служу! Служивый на Руси завсегда должен быть готов повисеть на дыбе, такая у нас планида. Правда, и наградить могут лишь за то, что вовремя подвернулся под руку. А пытки, они входят в служебные обязанности, без них не узнать, какого человек о начальстве мнения…

Голова Шепетухи упала на грудь, он потерял сознание. Вцепившись ногтями в кожу ремней, Серпухин развязал узлы, хотел опустить тело бережно на пол, но оно, окровавленное, выскользнуло из рук и тяжело рухнуло на камни, издав при этом страшный екающий звук. Но подьячий был все еще жив, с трудом разлепил глаза:

— В службе на Руси смысл жизни… — прохрипел он. По телу несчастного пробежала судорога, лицо скривила гримаса боли. — А я ведь, Мокей, тебя оговорил… Сказал, шпион ты литовский, собирался с боярином Ксафоновым отравой государя извести…

— Но ведь это навет, Шепетуха, это же ложь!

— Ежели б тебя так пытали, ты бы тоже не смолчал… — жалко улыбнулся несчастный, словно этим подобием улыбки просил у Серпухина прощения. — Да и что есть ложь?.. А правда?.. Что царь скажет, то и истина, а другой правды на Руси нет… — Сделал движение осенить себя крестом, но не смог. — Окажи божескую милость: коли выживешь, не поскупись, поставь за упокой души моей свечечку…

В угасающих глазах подьячего вдруг зажегся безумный огонек, в него словно вселилась неведомая, бесовская сила. Приподнявшись на локте, он улыбнулся, и от этой дикой беззубой улыбки Серпухин содрогнулся.

— Слышь, Мокей, а дружок-то твой, Гвоздь, оклемался!..

Голова страдальца с деревянным стуком ударилась о камни пола. Серпухин отшатнулся, отполз на четвереньках от тела. На него разом навалилась давящая тишина. Стало трудно дышать, кровь стучала в ушах. Мокей забился в угол пыточной и застыл там, сжавшись в комок. Зная, что их ведут на бойню, коровы жалобно мычат, до жути страшно верещит подраненный заяц, в Серпухине все замерло. Он не знал, где находится, не думал о том, что ему предстоит. Только ужас, первобытный, животный ужас, наполнял его ум и сердце. Мокей не шелохнулся даже тогда, когда на ржавых петлях открылась дверь, не изменил позы, не открыл глаза. Застенок тем временем наполнился светом и голосами. Серпухин слышал, как по полу от дыбы протащили что-то волоком — ни крика, ни стона — смерть! — но вряд ли понимал, что вокруг происходит. Страх жил в нем сам по себе, как если бы не был связан с внешним миром.

Кто-то сильный и жестокий — эту жестокость Мокей чувствовал всем своим трепещущим существом — поставил его на ноги. Серпухин открыл глаза. У стены в длинном, до пола, кожаном переднике ухмылялся Гвоздь. В углу пыточной уже горел горн, в нем на углях лежали крючья и клещи. У входа переговаривались вполголоса два давешних стрельца с палашами, через приоткрытую дверь был виден набитый царской стражей коридор. Словно посторонний зритель, Серпухин наблюдал, как в камеру внесли деревянное кресло с высокой спинкой и расшитой золотой нитью бархатной подушкой. Внимание его сосредоточилось на мелочах. Он с интересом разглядывал узор вышивки, потом искусно набранный поясок одного из стрельцов, потом вспыхнувший радугой перстень на длинном пальце жилистой, похожей на лапу хищной птицы руки… Поднял глаза. Перед ним, привычно сутулясь, замер Грозный. Мокей не заметил, когда он вошел в пыточную, и лишь теперь понял, что стоит лицом к лицу с царем.

— Ну, здравствуй, Мокейка, здравствуй, голубь сизокрылый! — произнес Грозный и, подойдя к креслу, опустился на подушку. — Я по твоей милости почитай всю ночь глаз не сомкнул! Только прилег — прибежал на тебя с доносом боярин Ксафонов, но я его не принял, опоздал лиходей. Да, кстати, что-то я его не вижу, — повернулся он к стоявшему за креслом спальнику.

Тот хлопнул в ладоши, и сейчас же тяжелая дубовая дверь отворилась, и в застенок, словно медведя на цепи, ввели голого жирного мужика с похожим на поросячье лицом. Он шел на четвереньках и в наморднике, а приблизившись к креслу, лег на пол и принялся с исступлением лизать сапог Грозного. Тот с брезгливостью отпихнул его ногой.