На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

4 января. В нашем захолустье демонстрируется довоенный американский фильм «Большой вальс». Эту картину из жизни Штрауса и историю его любви к певице Карле Доннер все мы видели, и не один раз, всем был памятен успех, который сопутствовал тогда фильму, то впечатление, которое производили на зрителей сцены великосветской, салонной и театральной жизни прошлого века. Дамы вздыхали о нарядах, раутах и балах, мечтали о красивой любви, о прогулках в Венском лесу. Тяготились жизнью в коммуналках с примусами на общей кухне и со склочными соседками… Но то было в конце тридцатых, а в сорок третьем – в сорок третьем все мы недоумевали, что, собственно, могло тогда привлекать нас в этом фильме? Такой несовместимой вдруг показалась нам теперь наша жизнь с жизнью, изображенной на экране. «„Большой вальс“, – записал я в тот вечер, – воспринимается как злая насмешка, как страшная ложь, как дурман, опьяняющий и уводящий от реальности. Доверься этой красивой, но призрачной сказке, этому миражу, и ты погиб. Объективная конкретика войны раздавит тебя, сотрет с лица земли».

Возвращаясь из кинотеатра, мы спорили, ругались, горячились. Каждый «Большой вальс» воспринимал по-своему и в споре опровергал не столько своего оппонента, сколько свои прежние заблуждения.

17 января. Заступаю дежурным по роте – это уже официальное признание статуса командира. И именно в этот день перед отбоем старик Матевосян приносит в подразделение газету с приказом НКО о введении в Красной армии новых знаков различия – погон. Опубликованы и фотографии. Все наши хлопоты по поводу петлиц, галунов и кубарей оказались напрасными. Какое-то время мы, естественно, еще будем носить и кубики, и шевроны, но придет срок, и мы получим не самодельные, а фабричные знаки нашего нового «офицерского» достоинства. Вот почему в последнее время в «Военторге» невозможно было достать ни кубиков, ни петлиц, ни шевронов – их просто уже не изготовляли.

Выпускники сидели по нарам, а старый комиссар, стоя в центре под лампочкой, читал: «Погоны служат для определения воинского звания и принадлежности военнослужащего к тому или иному роду войск и виду вооруженных сил. В Русской армии погоны появились в 1732 году. После Октябрьской революции Советское правительство, желая подчеркнуть совершенно новую сущность Красной армии, отказалось от существовавших ранее званий и знаков различия. На протяжении 1919–1942 годов введенные в Красной армии знаки различия неоднократно менялись. Верховный Главнокомандующий неоднократно советовался с командующими фронтов и другими военачальниками по вопросу о введении погон. Мнение подавляющего большинства военачальников было в пользу введения новых знаков различия, которые сразу выделяли командиров, делая их заметными в общей массе». Окончив чтение, полковой комиссар стал говорить о том, как мы, советские командиры, а по-старому офицеры, должны воспринимать все лучшее из традиций дореволюционной Русской армии, блюсти ее славу, хранить незапятнанной честь мундира, о которой, к сожалению, многие стали забывать.

– Теперь что же, – задал кто-то вопрос, – нас теперь так и будут именовать «офицеры»?

– Конкретных указаний на этот счет пока нету, – ответил комиссар, – но если ввели новые знаки различия – погоны, то не исключено, что будет введено и звание «офицер» – «советский офицер».

Старик Матевосян оказался прав: Указ Президиума Верховного Совета СССР от 24 июля 1943 года утверждал новое деление военнослужащих: на рядовых, сержантов, офицеров и генералов.

Ушел комиссар, пожелав нам спокойной ночи, а в «клубе» у печки разговорам не было конца. Никто не спал, все говорили враз. Многим искренне было жаль черных петлиц с рубиновыми кубарями. Воспитанные в советской школе, многие испытывали подсознательную неприязнь к золотым погонам: ведь носили-то их «белогвардейцы-золотопогонники»?!

А я вспоминал зиму сорок первого – в нетопленой комнате я рисовал портрет Дядясаши. Когда портрет был готов, он попросил пририсовать ему погоны. Старик до самой смерти ходил в форменном военном френче. Я ему ответил, что погон теперь никто не носит. «Придет время, – задумчиво произнес Дядясаша, – и ты будешь ходить с погонами на плечах». И вот, едва минуло сорок дней со дня его смерти, как опубликован Указ о введении погон – погон, так чтимых моим покойным дедом.

В письме к матери я прошу ее зайти в «Военторг» и поинтересоваться, как и когда могут поступить в продажу новые знаки различия.

21 января. Письмо от Ники. Она сообщает, что Аркашка Боголюбов был тяжело ранен в ногу и что теперь он на излечении в госпитале на Автозаводской. Похоже, отвоевался мой школьный товарищ. Однако долго размышлять о тяжелом состоянии закадычного друга мне не пришлось: молнией пронеслась по казарме весть о том, что нас вот-вот должны отправлять в распоряжение отдела кадров округа. «Настроение чемоданное», – записываю я в своем дневнике.

27 января. В последний раз несли мы караульную службу в Великоустюгском пехотном училище.

Ночь морозная, ясная и звездная. Пост мой у артиллерийского парка, где в стройном ряду, зачехленные и укрытые от непогоды, стоят под навесом наши учебные пушки и минометы. Им давным-давно пора уже на покой, куда-нибудь в залы военного музея или на почетный постамент перед входом в какое-нибудь военное училище. А их все еще таскают по полям и болотам с криками «на передки», «в лямки», «выворачивай за спицы». Я хожу вдоль навеса туда и обратно с мосинской винтовкой на ремне. На ногах валенки, на голове меховая шапка, под гимнастеркой свитер. Скоро, очень скоро наступит самостоятельная жизнь. Под валенками поскрипывает снег. Скоро, очень скоро вместо винтовки у меня будет пистолет или револьвер. А что лучше?! Фронтовики говорят, что наши наганы безотказны в бою. А какой же револьвер был у Дядясаши?! Помнится, они звали его «козья ляжка» – наверное, это был «смит-вессон».

От крыльца бежал дневальный:

– Давай быстро в казарму! Завтра отправляют!

28 января. До поздней ночи все куда-то бегают, суетятся, кричат, ругаются, смеются. Получают белье, теплые портянки, продукты, сдают ненужное, ищут пропавшее. Где он, стройный порядок училищной казармы; где койки, заправленные по шнуру? Матрацы свалены в кучу и по полу растаскивается сено и солома. На одеялах делят сухари, сахарный песок, сливочное масло, концентраты. Спать в ту ночь почти что не пришлось.

29 января. Проснулся от крика: «Кончай сборы! Выходи строиться!» Утро ясное, солнечное, морозное. Небо чистое, опалово-розовое. Круглый шар низкого зимнего солнца словно парит в воздухе над горизонтом. Над заснеженным городом мирно подымаются ввысь голубые столбики дымков. Драгоценными блестками играет в лучах неяркого солнца наледенелая дорога. Нестройной колонной идем мы по ней на плац за воротами. Оркестр уже