Бегущая в зеркалах - Людмила Бояджиева

Все уставились на Брауна. Его лицо, на контрасте со светло-бежевой тканью костюма, действительно было очень смуглым, так что улыбка казалась особенно белозубой, а густые волосы, зачесанные назад, смоляными. И в глазах, столь темных, что зрачки совсем не выделялись, было что-то южное, помимо черноты, какая-то насмешливо-авантюрная искорка. Особенно «итальянскими» в Брауне были виски — почти седые, довольно длинно низко отпущенные, и усы, еще совсем черные.

— Нет, увы. Мне приходилось жить в Италии, где меня действительно принимали за своего, пока я не начинал говорить с моим ужасающим акцентом. А теперь пора отведать горячего и, главное, налить вина. Думаю, что за горячим не будет слишком бесцеремонно называть меня просто Остин.

Ужин, действительно, был сытным, так что расположившаяся на веранде с мороженным, компания чувствовал себя отяжелевшей и расположенной к беседе.

— Остин, — начал Дани, — Ты уже слышал про Йохима, и у меня есть кое-что новенькое про него. Но в начале расскажу всем присутствующим маленькую историю… Для съемок фильма нам пришлось побывать с Остином и оператором в самых разных местах планеты, сразу скажу — не очень веселых. Мы даже дня три пробыли с ним по ту сторону «железного занавеса» в СССР, в одном городе на большой ихней реке, где Остин хотел снять совсем короткий, отнюдь не парадный сюжет. К нам была приставлена переводчица, плохо говорившая по-французски, но зато, наверное, имеющая чин в их ЦРУ, забыл как оно там называется, а! — КГБ — «комитет безопасности». Она грудью закрывала от нас все, что не соответствовало версии советской пропаганды о процветании социалистического общества. «Иностранцы только и приезжают сюда, чтобы фотографировать помойки и каких-то фальшивых нищих. А посмотрите, разве не лучше заснять наши новостройки, памятники, парки, наши дворцы, клубы и школы!» — вдохновенно призывала она и однажды привезла нас, вместо необходимого нам объекта, в какую-то школу, где у бюста, изображающего бородатого Фиделя Кастро, маршировали с барабанами и горнами дети в красных шейных платках. Мы сняли это на пленку. А потом нас повели в саму школу, где в большом зале, в стеклянной витрине я увидел… знаешь что, Ехи? — Не угадаешь, — нашего тевтонца с копьем! Ну точь в точь такого же. Представляешь его там, в этой унылой стране, в этой школе с портретами вождей в каждом классе, вылепили какие-то девчонки из общества юных коммунистов! То есть, понимаешь, они — кажущиеся чуть ли не монстрами думали и делали то же самое. Тогда я, распираемый воспоминаниями юности, рассказал Остину про наши гимназические подвиги… А теперь, Остин, этот длинновязый скромняга — ведущий хирург знаменитой австрийской клиники.

— Ну, ты здорово преувеличиваешь, Дани! — покраснел Йохим. Начинающий хирург и притом, без особой надежды и даже старания когда-либо стать просто очередным.

— Ладно, ладно, знаю я твою скромность. От мании величия ты не умрешь, — многозначительно прокомментировал заявление друга Дани.

Йохиму пришлось рассказать немного о жизни Граца и клинике Вернера. Затем все узнали, как выставила своего мужа-игрока, а вообще-то репортера, Сильвия, и какими настроениями дышит Сорбонна. Девушки, заинтересованные короткими комментариями Дани об австрийской столице, решили при первой же возможности посетить Вену вместе. Браун с нескрываемым удовольствием наблюдал за молодежью.

— А знаете, Йохим, для меня Австрия — это прежде всего.

— Венский вальс. Я солидарен в этом банальном утверждении, наверное, с половиной мира и виной тому — американцы. Мне было около двадцати, когда по всем странам прокатила эпидемия «Великого вальса». Помните, красавица Милица Кориус и эта головокружительная музыка. Я познакомился с актрисой в 50-м годом в Нью-Йорке, куда она эмигрировала из фашистской Германии. Она жила в огромном особняке со своим мужем — очень состоятельным, родовитым немецким аристократом и двумя детьми, и больше не снималась. «Великий вальс» был единственным американским фильмом, к которому любящий муж допустил Милицу, присутствуя лично на всех репетициях и съемках и вынудив студию Голден Меер снимать великолепную примадонну в натуральных бриллиантах. Павильон в киностудии был оцеплен полицейским кордоном — ее диадемы, колье и серьги стоили больше самого фильма… Да она и в 50-м, где-то теперешняя моя ровесница была прекрасна и весь вечер пела нам русские романсы. Милица — москвичка. Ее брат и сестра до сих пор живут в СССР. У русских фильм назывался «Большой вальс», т. к. эпитет «великий» мог быть применен только отношению к вождям советской власти» — Остин поднялся и включил магнитофон. Звуки штраусовского вальса, кружа и заманивая, окрасили вечер, навсегда слившись для присутствующих в единую вкусовую гамму с воздухом, морем, цветением и юностью, с этим домом, островом и человеком, так что стоило после появиться в памяти чему-то одному — и звучал весь оркестр.

— Тогда, девятнадцатилетним мальчишкой, я был околдован этой экранной сказкой, — задумчиво продолжал Остин. — Потом, взрослея, стал относится к ней с нежной снисходительностью, как к милой детской привязанности мишкам, игрушкам, книжкам. И только сейчас понял — символ великого и прекрасного должен быть простым и наивным. И неизбежно — банальным, то есть всеобщим.

Мы все силимся различить в своих судьбах знаки божественного промысла, понятную и осуществляющуюся в обозримых жизненных приделах справедливость. Но как не напрягайся, мудрый замысел в отдельной человеческой жизни часто не просматривается: нелепые обиды, бессмысленные потери, великодушие и жертвенность, оставшиеся без вознаграждения, без малейшего намека на какую-то высшую благодарность. Сказки и притчи — эта реализованная справедливость, осуществленный на деле Главный закон человеческого существования: возмездие грешникам, награда праведникам.

— Да, я помню, — вставил Дани, — как мы, мальчишки, сидящие в зале, были благодарны людям, собравшимся на венской площади, чтобы приветствовать старого Штрауса, когда-то не признанного и обиженного. Огромная толпа пела его вальс, а старикан плакал. И плакали зрители, умиленные торжеством справедливости.

— Сентиментальность — это так мило, так старомодно, как дедушкин велосипед, — Нелли выпустила струйку дыма. — А главное, сквозь слезы умиления, воспетые Дани, можно не замечать несправедливость, жестокость, алчность — все те болезни, которыми страдает это славное, доброе, умиляющееся над любовной сказочкой общество.

— Господи, вечно ты со своей социальной критикой. Это же фильм ПРО ЛЮБОВЬ! Непростую любовь, возникающую не между обычными мужчиной и женщиной, а между двумя художниками-соавторами. В каком бы обществе это не случилось — это чудо, о котором можно только мечтать, — Сильвия задумчиво протянула руки к морю, будто собираясь кого-то обнять. — Как же, наверное, здорово танцевать, когда за дирижерским пультом стоит твой возлюбленный, написавший эту чудесную музыку для тебя, живущий — для тебя! Я знаю, что была бы гениальной!