Командировка - Анатолий Афанасьев

— Как угодно! — отозвался я. — Готов участвовать! Искренне благодарен.

— Помилуйте, за что? Пользуйтесь природой.

В кои-то веки вырвались из городского ада…

И ведь отправились — ей-ей! — играть в теннис.

Вооружились ракетками и пошли.

Идем узенькой тропкой между дачами.

Впереди Мика — поджарая пантера, в желтых волосах коричневое солнце (как, интересно, ее настоящее имя?), Серго (Сергей?) покачивает плечами, как доской. Спина директора, выражающая непонятным образом симпатию ко мне, и я сам с тяжелой мыслью в голове — куда это меня черт понес? — с нелепым городским прискакиванием на ровном месте. Чистый желтый корт, огороженный ажурной сеткой. А ведь я играл когда-то в теннис. Или не играл? Подавал директор. Первой же отдачей хитрющая девица чуть не влепила мне мячик в лоб. И ведь точно метила в лицо, не куда-нибудь. Теперь хоть ясно, что Клара Демидовна не пошутила: они обо мне слышали много хорошего.

Началась не игра, а издевательство какое-то. Мой напарник товарищ Никорук лихо ухал, подскакивал и нещадно мазал, я же вообще редко доставал до мяча. Наши противники стояли на одних и тех же позициях, не затрудняя себя переходами, и чесали нас, как говорится, в хвост и в гриву. Серго хоть вел себя джентльменом и резал мяч в землю, а беспощадная Мика по-прежнему норовила нанести мне травму — ее мячи со свистом проносились мимо моих ушей.

Надо же, какая сила в тоненьких руках, никогда не подумаешь. Спасало меня от увечья единственно то, что время от времени ее самое валили на землю приступы истерического смеха — это, конечно, мешало ей толком прицелиться. Мне тоже смешно было глядеть на старания ее папочки, показывающего чудеса если не ловкости, то упорства. Охота смеяться у меня пропала, когда в одном из чудовищных пассажей, в размахе, Федор Николаевич выпустил из рук ракетку и она только по странной случайности не вонзилась мне в висок.

— Может, хватит? — спросил Никорук.

Ничего! — бодро воскликнул я. — Скоро приноровимся.

Все же мы решили перегруппироваться — теперь я был в паре с Микой. Игра приобрела более ровный характер, и несколько раз мне удалось послать мяч через сетку, от чего и получил большое эстетическое удовольствие. Мика поначалу молча сносила мои промахи, потом стала давать отрывистые советы, наконец вышла из себя, забылась, потеряла девичью скромность, и мне довелось узнать, кто я такой и как выгляжу со стороны. У меня были деревянные руки, козлиный прыжок, стеклянные глаза, удивительная способность ловить открытым ртом галок, и мне следовало бы держать в руках не ракетку, а метлу, которая хоть как-то гармонировала бы со всем моим обликом.

Свои оценки Мика давала негромким иезуитским писком, чтобы не услышал отец. Я со всем соглашался, радостно кивал и говорил: да, да, милая девушка, это не вы первая подмечаете. Очень справедливо.

Досыта наигравшись, мы отправились на пляж.

Никорук рассуждал о пользе спортивных упражнений и о еще бочыней пользе физического труда на свежем воздухе. Мне всегда нравились подобные рассуждения обладателей дач. Мика скромно вышагивала сбоку, и я видел, что ей хочется что-то сказать по секрету, — Вы очень хорошо играете! — сделал я ей комплимент.

Она стыдливо потупилась:

— Простите мою несдержанность. Знаете, у меня ужасный характер. Наговорю с три короба, а потом каюсь.

Озерцо оказалось маленьким глубоким котлованом с прозрачной голубоватой водой. Домашняя ванна, увеличенная раз в сто. В этой природной ванне с песочным дном и с неожиданно крутыми берегами (спускаться и вылезать можно было по деревянной лесенке) плескалось несколько мужчин и множество ребятишек, да еще странный гражданин в техасской шляпе удил рыбу, сидя на склоненном над водой стволе ольхи. Крик, шум, смех, шлепки по воде — все это имело уютный семейный характер. Мужчины, заметив Никорука, как по команде, издали приветственные возгласы, слившиеся в подобие войскового «ура».

Только рыболов не пошевелился и даже не взглянул в нашу сторону. Он заботливо следил, как бы резвящиеся купальщики не оторвали ему поплавок. Никорук обернулся ко мне:

— Нырнем? — опять из-под седых бровей пролились на меня лучи безмятежной симпатии.

— Чудной какой дядька, — указал я на рыболова. — Что он надеется выловить, интересно? Разве тут водится рыба?

— А-а, Кузьмич. Это наш бухгалтер. Эй, Кузьмич, на уху приглашаешь?!. Приглашаешь, что ли, на уху, я спрашиваю?

Из-под техасской шляпы донесся ответный трубный голос:

— По-о-о-го-ди, директор! Будет и уха!

— Всяк по-своему с ума сходит, — доверительно сообщил мне Никорук. Серго уже плавал в земляной ванне — десять взмахов туда, десять взмахов обратно. Над водой — суровое, задумчивое лицо. Он мне очень был по душе, хотя не сказал еще, кажется, ни слова. Молчун.

— Ваш сын на предприятии работает? — спросил я.

— Студент, — с гордостью ответил Никорук. — Отличник. У вас учится, в Москве. На химика. Умница, я им горжусь. А вот — беда и боль моя, — с этими словами директор неожиданно звонко шлепнул дочку по круглой попке. На звук многие оглянулись. Мика враз покраснела жарче солнца.

— Все-таки, папка, ты бываешь удивительно бестактный, — сказала она, не глядя в мою сторону.

Не надо забывать, что все мы только внешне взрослые, пожилые и старые, а в душе-то-ого! — озорники и школьники. Мика этого знать не могла, поэтому на лице ее после шлепка отна выразился даже какойто испуг Купание и загорание затянулось часа на два. И я не могу сказать, чтобы это были скучные часы. Федор Николаевич обладал профессиональным умением контактировать, я тоже, в конце концов и Серго оживился и оказался даже чересчур разговорчивым малым, У него, к счастью, не было этой убийственной новомодной привычки к язвительности. Спорил он хорошо, честно, со вниманием к собеседнику — это ведь дар божий. Постепенно разговор перешел к глобальным проблемам бытия, а как же иначе — молодость, молодость! Так получилось, что, когда Серго заговорил, Федор Николаевич отодвинулся как-то в сторону, любовался издали сыном, его умом, суждениями. Я лишь подавал реплики. Мика, наклеив на нос кленовый листик, вообще парила в заоблачных высях. В таком состоянии размягченности, в каком мы находились — от солнца, от воды, от свежего воздуха, — не важен смысл речей, они только добавляют терпкость в чудесное ощущение блаженной физической невесомости.

Напоследок мы с Микой окунулись, поплавали.

Плавал я лучше, чем играл в теннис, и это было отмечено девушкой с благосклонностью.

— А ничего, — сказала Мика, щуря глаза. — Во всяком случае, не топор.

Мы наперегонки плыли второй круг.

— А как ваше настоящее имя? — спросил я. — Ведь Мика — это не имя. Это кличка.

— Маша! — крикнула она. — Мария Федоровна… А вы опасный. Да, опасный.

— В каком смысле?

— Не притворяйтесь, Виктор Андреевич. Мне Шура все рассказала.

— Шурочка? Порецкая? Вы что же, с ней знакомы?

— Да, мы учились в одном классе. Хо-хо!

Продолжать интересный разговор я не смог, потому что хлебнул-таки, увлекшись, озерной водицы. На вкус она напоминала настойку мумие. Мика-Маша, хохоча, начала выпрыгивать из воды по пояс, как дельфин, и хлестать меня ладошкой по спине. Я же только мог пучить на нее глаза и неэстетично перхать и кашлять.

— Тонет! — визжала Мика. — Ой, тонет! Сережа! Спасай!

Буквально через секунду я увидел подле себя строгое лицо мыслителя.

— Что с вами?

— Порядок. Водицы вот хлебнул. В легкие просочилась.

— Осторожнее…

На берегу Федор Николаевич окружил меня отеческой заботой:

— Ая-яй, как же вы так, голубчик. Разве можно! Да с моей козой кто хочешь голову потеряет.

Мика все повизгивала от возбуждения:

— Папа, папа! Надо быстрее домой. Скорую помощь! Я видела, он лягушку проглотил. Ой, умора…

По дороге к даче эта история обросла несусветными подробностями и Кларе Демидовне была подана как героический поступок ее дочери по спасению из пруда инвалида. Потихоньку начинал я злиться.

Сколько можно. Эта стрекоза, разумеется, верховодила в доме, и они все точно с ума посходили. Пытались уложить меня в постель, подсовывали пуховые подушки, а Мика-Маша носилась по всему дому с грелкой, похожей на гигантскую клизму. Подозреваю, что это и была клизма. Даже невозмутимый Федор Николаевич не удержался, изрек:

— Обыкновенное, к сожалению, дело. Предполагаем жить, мечтаем о победах, а в каком-нибудь поганом пруду — нырк, и на дно. Слаб, слаб человек перед стихией.

Хиханыш да хаханьки вокруг моей персоны, но беззлобные, беззлобные. Допускаю, что они все тут искренне хотели сделать мне приятное, суетясь и добродушно насмешничая. Создавали этакую домашнюю атмосферу для гостя. И добились своего.

— Из-за чего сыр-бор, — сказал я дрогнувшим голосом. — Я старый холостяк, раны привык залечивать в одиночку, как волк… Спасибо за заботу, спасибо. Низкий вам, земной поклон!