Город на заре - Валерий Дашевский

Полковник всмотрелся. С дальней стороны леса, где шел обстрел, земля комьями взлетала к небу, осколки с шипением прошивали листву.

— Это высокая трагедия, ваше превосходительство! — одернув жилет, возвестил адвокат. — Мужайтесь: вашей Второй Армии больше нет. Отдельные группы пытаются прорвать цепи германской пехоты, поддерживаемой артиллерией. Из окружения им не выйти. Так называемый «самсоновский котел». В данный момент семнадцать пехотных полков храбро гибнут под Яблокеном, Орлау, в Коммузинском лесу из-за бездарности вашего командования и по причинам, о которых нам предстоит говорить, поскольку они худо-хорошо свидетельствуют в нашу защиту. Русские, впрочем, разобьют завтра две ландверные бригады у Гросс-Бессау и Мюлена, ландверную дивизию Гольца, Третью резервную под Гогенштейном, Сорок Первую — под Ваплицем, Тридцать Седьмую — под Лана, Орлау, Франкенау, и еще Вторую пехотную под Уздау, но это ничего не изменит ни в поражении, ни в ходе войны, ни в истории. Да-с. Оставшаяся без командиров, пробирающаяся наугад в позиционных узостях между лесами и озерами, ваша пехота и дивизионная конница попадут под заградительный огонь на дорогах. «Огненные клещи», так, кажется? Увы, они обречены. Тринадцатый, Пятнадцатый, Двадцатый корпусы — слишком высокая цена за то, что Ренненкампф дезориентировал Самсонова, а тот не послушался Жилинского! Самсонов оставил у себя в арьергарде Шестой корпус. C’est tout a fait a la Napoleon![121] Вы, помнится, были близки одно время? Он застрелится. C’est noble![122] Будь вы на его месте, вы, несомненно, поступили бы также, n’est-ce pas?[123]

— Какой же ты все-таки мерзавец! — раздельно сказал полковник.

— Я? — поразился адвокат. Оскорбленным жестом он поправил запонку на воротничке, заложил папку за спину, и, вздернув бородку, заходил перед полковником. — C’est par trop fort![124] — неожиданно прокричал он в сторону леса. — Я ли завел вашу армию в западню и виноват в поражении! Вы ничего не понимаете, даром, что без пяти минут мертвы и подлежите Суду! Вы, сударь, вовсе ничего не поняли! Почем вам знать, возможно вы — виновник гибели тысяч людей не в меньшей степени, чем Самсонов? Что вы можете знать о конечности причины?

Ударил разрыв. Пламя метнулось между стволами, слева от них медленно валилось дерево; у адвоката выбило папку из рук, он побежал в темноту, ловя разлетевшиеся бумаги. Затем вернулся к полковнику.

— Знайте меру, ваше превосходительство, знайте меру, — заговорил он, отдуваясь, и раскладывая бумаги в папке. — У меня тоже есть для вас несколько слов, которым вы не обрадуетесь! Вы — genie mangue,[125] и это обидно в высшей степени. Там, понимаете ли, ошиблись эпохой и страной, но вот упоминать это Им не стоит. Им тоже известно, что было бы, принадлежи вы другой культурной эпохе. Вы помните ваши идеи о затяжном характере войны? Позиционная война, эшелонированная оборона с возможностью оперативного маневра, тяжелой артиллерии, авиации. Mais oui[126] вы пошли дальше Шлиффена, не говоря о ваших «военных теоретиках», но как вы думаете, это хорошо для Суда? Страшно подумать, что было бы, будь вы честолюбец или человек свиты! Вы знаете, что ваше счастье в том, что вы не продвинулись по службе? — Кончив возиться с бумагами, он прямо взглянул в лицо полковнику. — Вижу, вы начинаете понимать, — сказал он. — Тогда примите и то, что ваш charge d’affaires,[127] я менее всего намерен отравить вам последние минуты. Полно! Поглядим лучше, что мы сумеем поставить в вину Им, или, по крайней мере, оправдаться временем, частным правом, раз уж другой эпохи у нас нет.

Он тяжело сел на поваленное дерево, разложил папку на коленях и пригласительно похлопал по стволу, не обращая внимания на пробегавших солдат.

— Итак, — сказал он. — У нас тот случай, когда causa aequat effectu.[128] Мы, как обычно, построим защиту на том, что виновны не вы один, а там, глядишь, добьемся, чтобы установили вину исключительно вашу: об оправдании речь мы не ведем. Бегло просмотрим доказательства, поглядим, что возможно возложить на ваше belle patrie.[129] Тут, ваше превосходительство, нам, как водится, будет, что сказать, и мы скажем: есть и бумаги, и люди, и свидетельства….. Да и как им не быть при таком, с позволения сказать, размахе вашего государя! Будем напирать на то, что вы — службист, верный присяге, тщились a bien merite de la patrie[130], хотя, конечно, мысли, помыслы… О, вы не знаете этих святош, но нам осталось недолго!.. Ну-с, поглядим. А.Ф. Редигер, бывший начальник Канцелярии Военного министерства, а затем военный министр пишет в своих воспоминаниях: «Во все царствование Александра III военным министром был Ванновский, все это время в военном ведомстве царил страшный застой. Что это была вина самого ли государя или Ванновского, я не знаю, но последствия этого застоя были ужасны. Людей, неспособных и дряхлых, не увольняли, назначали по старшинству, способные люди не выдвигались, а двигаясь по линии, утрачивали интерес к службе, инициативу и энергию, а когда добирались до высших военных должностей, они уже мало чем отличались от окружающей массы посредственностей. Этой ужасной системой объясняется и ужасный состав начальствующих лиц как к концу царствования Александра III, так и во время японской войны.». Ваш государь, cet homme est fol,[131] у него на уме нерушимая чистота самодержавия, поддержка дворянству, русификация нерусских, вот, собственно, все. Никакого понятия о социальных, экономических и политических процессах дальнейшего развития государства. Реформы изволит называть «бессмысленными мечтаниями», гимназии сокращает и обращает в реальные училища, вот и великий князь говорит: «Это что-то невероятное и чудовищное». Витте — в отставку, Столыпина — в могилу, что ж, chacun ses ses facultes[132], и при этом, заметим, странное сознание грядущего конца, конца кошмарного, тут вы мне поверьте! Вот, пока вы еще в должности, великий князь Николай Михайлович замечает: «Он всегда довольно мрачно смотрел на жизнь, настоящее положение России представляется ему роковым; он ожидает от ближайшего будущего чрезвычайных событий». Значение техники для армии не постигает, в разговоре с Куропаткиным по вопросам скорострельной стрельбы, замечает, что главное не техника, а человек, и указывает на абиссинцев, благо, народ для него chair au bonheur publie[133] Ну, разве такому бездарю может противостоять генерал Куропаткин со всеми его военными талантами?. Куропаткин — храбрец, но исполнитель, совершенно бессильный в области мнений, но ведь c’est l’opinion qui gouveme le monde[134], и у вас нет иного выхода, как c’est avoir l’ esprit de son âge![135] Нам, выражаясь юридически, нужна causa fiendi,[136] вам ясно, ваше превосходительство? У нас на руках все казенные всеподданнейшие доклады; циркуляры о недопущении евреев в состав офицерского корпуса, ограничениях для поляков, эстонцев, шведов, армян; армией командуют бригадные генералы семидесяти лет, командиры бригад и полков, которым хорошо за шестьдесят; наконец, доклады Куропаткина о военных маневрах, в которых подтверждается, что «мы еще сильнее в обороне, но сознательное наступление нам не часто удается».

Резюмируя, мы объясним, что там, где не удается сознательное наступление и спорят о значении пулеметов, миллионные жертвы от вашего отечества предрешены; тут нам придется избежать causa criminalis,[137] поскольку вы-то знали, во что споры о пулеметах выльются через каких-нибудь лет десять, и даже не изволили ошибиться в сроках….

— Известно без тебя! — сказал полковник. Сгорбившись, он смотрел себе под ноги. — Я не страшусь никакого Суда. Не знаю, страшиться ли мне ада, раз я не имею оправданий!

— Напротив, имеете, — живо возразил адвокат. — Из чего, впрочем, не следует, что будете оправданы непременно. Так вы интересуетесь адом? Что ж, это другая материя… Если достанет времени, я исключительно из уважения к вам расскажу о назначении ада. Casse-cou[138], не правда ли? — дружески спросил он, когда снаряды стали ложиться ближе. — Боюсь, Ваше превосходительство, Вы не понимаете в полной мере, что происходит! Вы оставляете мир. Мое же дело показать Вам, каким Вы его оставляете, и что станется, когда вы оставите его! За это с Вас будут спрашивать, и устанавливать меру Вашей вины и ответственности. Не можете же вы не знать, в чем, собственно, виноваты? Мир втянут в войну, но вы-то человек не сторонний! Какой театр действий предпочитаете, какой фронт, какой год? Может быть, небольшое морское сражение — в сравнении со сражением у Доггер-Банки и действиями в Дарданеллах сущий пустяк? Пройдемте, ваше превосходительство!

Адвокат торопился. Отвратительно штатский, деловитый, он семенил впереди со своей папкой; полковник старался не отстать; леса сменяли поля и перелески, рытвины и дороги, по которым двигалась техника, маршировали роты, шли нескончаемые толпы беженцев и небо озарялось пламенем пожарищ; били орудия; оба шли через окопы и железнодорожные пути; через артиллерийские батареи и инженерные укрепления; казалось, мир обретал новый, непознанный доселе смысл, новый порядок жизни, где сосуществовали и грязь и смерть и разгул прифронтовых городов. На берегу адвокат остановился, и, по обыкновению взяв полковника за рукав, широким жестом повел папкой вдоль пролива.