Девятый чин - Олег Егоров

Дрозденко для чего-то был одет в защитного цвета плащ-палатку, да еще и с капюшоном. В таких плащах когда-то щеголяли офицеры старого образца. Пальцы его, тонкие и длинные, будто отлитые из воска, вцепились в подлокотники антикварного кресла.

— Скульптура Данилы-мастера «Каменный свисток», — обернулся Малюта к телохранителю. — История, малыш, повторяется дважды. Первый раз как трагедия, а второй — для тугодумов.

Хариус, разумеется, также опознал сидевшего. Но, по его разумению, был это хозяин квартиры горемыка Брусникин, а вовсе не Дрозденко. Хотя после встречи в аэропорту паренек неуловимо изменился. Не внешне, а словно бы изнутри.

В зрачках его, чуть заметных под ниспадавшим капюшоном, тлел какой-то холодный пламень, пронзая насквозь всякого, подобно лезвию адмиральского клинка, добытого Соломоном у такого же, как он сам, пройдохи за сумму, на которую в Сингапуре можно было отдыхать дней десять, ни в чем себе не отказывая.

Невольно у Хариуса подогнулись колени, и участилось биение сердца его.

— Мать мою драть! — В комнату заглянул Пузырь. Актера Брусникина он прежде не видел даже в рекламе стирального порошка, поскольку за версту обходил включенный телевизор как потенциальный разносчик лучевого заболевания. — Дрозденко! А базар был, что Жало с Хариусом его в бетон закатали!

— Это шутка такая? — покосился на телохранителя Малюта.

Вызывать огонь на себя, объясняя шефу, что к чему, в планы Хариуса не входило и раньше, а нынче — тем более. Коли Малюта утверждает, что перед ним Дрозденко, стало быть, так оно и есть.

— Не помню я, — процедил, отворачиваясь, Хариус. — Что-то с памятью моей стало.

— Случается, — неожиданно проявил сочувствие шеф. — «Ежедневник» для записей купи. Чуть что забыл — сразу туда. А где Соломон?

Соломон, запершись на щеколду, принял мужественное решение отсидеться.

— Прихватило, — донесся его слабый голос из санузла.

— Я тебя на часовые ремешки израсходую, — обратился Глеб Анатольевич к воображаемому Дрозденко.

На осунувшемся лице его отставного партнера по бизнесу не дрогнул ни один мускул.

Между тем время поджимало. Малюта вынул из-за пазухи никелированную баночку.

— Хариус!

Хариус удалился на кухню.

Пузырь, пока суд да дело, протянул обреченному пленнику сигарету.

— Закури, баклан. У нас и не такие закуривали.

Сигарета сама собой вдруг вспыхнула, опалив Пузырю кончики пальцев.

— Вот черт! — Бандит уронил сигарету на ковер и ошалело уставился на Родимчика, занимавшего у двери позицию с помповым ружьем наперевес. — Нет, ты видал?!

Убийца остался безучастен к феноменальному случаю.

— Хариус! — гаркнул Малюта.

Телохранитель вернулся с десертной ложкой. Манипуляция по скоростному приведению босса в надлежащую форму была им отточена до совершенства. Расплавив на ложке дозу героина, он перетянул исколотую татуировками и следами от иглы руку Глеба Анатольевича тонким резиновым шлангом и вкатил ему, что называется, по первое число. Глаза у Малюты сразу заблестели.

— А где Капкан? — оживился Малюта, глянув на часы. — Ах, да. Капкан в «ежедневнике». Пора валить. Лыжник донес, что мусора через пятнадцать минут нагрянут. У кого еще котлы отстают на полчаса?

В стане налетчиков его сообщение вызвало тяжелый переполох. Хариус плечом вынес дверь санузла и за шкирку вытянул оттуда Соломона, успевшего приспустить брюки.

— Теща пшенкой отравила, — простонал опытный мошенник, хватаясь за живот.

— Хорошо. — Малюта, бодро круживший по гостиной, вдруг замер. — Остаешься в засаде. Бой не принимать.

— Будь уверен, Глеб Анатольевич! — обнадежил его Соломон. — Не приму! Я бой не принимал даже тогда, когда заведовал пунктом приема стеклотары!

— Капкан тебя сразу завалит, как шалаву привокзальную, — предупредил Малюта. — Лучше позвони Лыжнику, чтоб он с пацанами подтянулся. Проституток не водить. За водкой не бегать. Что я еще забыл? — Глеб Анатольевич вопросительно уставился на пленника.

— Уходите все, — прошелестел голос из кресла. — Я останусь, если уйдете.

«Подобный дуновению мистраля», — поежился Пузырь, совершивший весной поездку к сыну-художнику, прозябавшему в старой французской деревеньке у подножия Севенн. Потомок его и гордость — безусловно, способный выпускник Строгановки — представления не имел о профессии расторопного папаши. В семье считалось, что Пузырь тренирует юношескую сборную по боксу.

— Если мы что сделаем?! — не поверил своим ушам Глеб Анатольевич. — Хариус! В машину этого урода!

— Ну, ты сам свою участь выбрал, артист! — Хариус выдернул из кресла жертву недоразумения. — Молись теперь.

Обмотав руки воображаемого Брусникина за спиной широким скотчем, он взвалил того на плечо.

— Пэрэат мундус эт фиат юстициа, — успел прошептать безумец какое-то заклинание, прежде чем Пузырь заклеил ему рот обрывком того же скотча.

Пленный был спущен в лифте и брошен в багажник. На улице будто все вокруг вымерло. Захлопнув крышку багажника, Шустрый прислушался. Казалось, сам ночной душный воздух застыл в ожидании чего-то неотвратимого.

— Чудно, — пробормотал он и, усевшись за руль, обернулся к Малюте. — Куда погнали?

Вдалеке раздался вой сирены. Уже второй наряд, вызванный Алевтиной, мчался к месту преступления.

— В лесопарк. — Малюта выудил из серебряной бонбоньерки, украшенной изумрудным крестом, щепотку кокаина. — Там оторвемся.

— По полной программе? — хохотнул сзади Пузырь.

Хариус уезжал вовсе не с таким настроением. Подобно брошенному на произвол милиции Соломону, Хариус испытывал смутную и тягостную тоску. Не само бессмысленное мероприятие смущало его, но — Брусникин. Страшный сон припомнился отчего-то Хариусу, виденный еще в детстве.

Тогда он стоял на околице родного хутора и дожидался матушки из райцентра. Хариус помнил, как вдруг потемнело небо и он заметил над головой огромную птицу с распростертыми крыльями. Птица падала на него, будто черный потолок без конца и без края, и была она столь велика, что Хариус, прежде чем проснуться, увидел в ее разверзшемся клюве далекие мерцающие звезды.

Каким образом жалкий актеришка увязался в его уме с птицей из детского сновидения, Хариус взять в толк не мог. Но и теперь небо потемнело в одночасье. Хариус чувствовал, что оно потемнело, хотя и без того была ночь.

Машина вырвалась на шоссе, по другую сторону которого тянулся лесной массив.

— На грунтовку! — распорядился Малюта как своей судьбой, так и судьбами экипажа.

По крыше отбарабанили первые капли дождя, и сразу ударил град. Мощный порыв ветра вторгся в открытое окно машины и осыпал Малюту тяжелыми ледяными шариками размером с те, какими сражаются в пинг-понг. Глеб Анатольевич нецензурно выразил свое неудовольствие.

— Что за бардак?! — Притормозив на узкой просеке, Шустрый уставился в окно, пытаясь разглядеть что-либо впереди.

Однако мощные фары внедорожника пробивали толщу разбушевавшейся стихии не далее чем на дюжину метров. Лес вокруг уже не шумел, но гудел, точно трубы соборного органа. Ветер достиг шквальной силы и скорости. И вдруг четверо смелых, подавшись вперед, увидали нечто такое, отчего волосы зашевелились на их головах. Прямо перед носом «Лендровера» на просеке взвинтился, наклоняясь на все стороны, пыльный сталагмит невообразимого размера. Задетые краями смерча, деревья трещали и валились, будто костяшки домино.

— Задний ход! — успел проорать Малюта, но было поздно.

Вырванный с корнями гигантский тополь обрушился на крышу, превратив автомобиль в груду сплющенного металла.

Палата № 26

После штопки сквозной раны хирургами госпиталя МВД Брусникина перевели в двухместную палату реанимационного отделения. Койка у окна была уже захвачена капитаном Шолоховым — операция по зашиванию рваной раны на его затылке предстояла только еще через час. Уж так повелось в госпитале, что огнестрельные ранения оперировались прежде бытовых.

Андрей был в беспамятстве.

— Только бы успеть! — вскрикивал он, разметавшись на высокой постели. — Брусникин! Не заходи! Еще немного!

— Он что, гонит меня? — обратился Никита к сестре, менявшей Андрею капельницу. — Вот всегда так. Сначала по уху схлопочешь, потом с тобой пьют на брудершафт, и в результате ты становишься более не интересен.

— Он бредит, — пояснила сестра, — а вам температуру измерить надо. Градусник — под мышку или лучше в рот.

Стряхнув термометр, она протянула его Брусникину.

— Ясно, — проворчал Никита. — В рот лучше. Чтоб заткнулся.

— Да ставьте куда угодно, лишь бы температура была. — Миловидная сестра, дернув плечиком, вышла из палаты.