Мечта - Мария Лоди

Шарлотта была обольстительна в своем розовом платье с глубоким вырезом, оставлявшим обнаженными верхнюю часть рук и плавные выпуклости груди. Вблизи каждое ее движение, несомненно, не оставляло места воображению.

Тома ни к кому не испытывал ревности, исключая тех глупышек, с которыми он встречался, когда был еще совсем молодым. С тех пор он навсегда защитил себя от того, что обычно называл «поражением здравого смысла». Он боялся ревности, полагая, что она унижает достоинство человека, и всегда боролся с ней. Теперь же, увидев Дельбреза рядом с Шарлоттой, увидев, как тот прикоснулся к ней, Тома вдруг почувствовал физическую ревность, невыносимую, почти смертельную.

Он закрыл глаза, с бессильной яростью и горечью вспоминая о долгих месяцах, когда мысль о Шарлотте ни на миг не оставляла его. Он мечтал о ней в своем одиночестве, пока у него голова не начинала идти кругом. Каким же дураком он был!

Он открыл глаза и взглянул на нее. Она была мила, как никогда, более женственна, чем когда-либо, а на ее губах играла новая ускользающая улыбка.

«Мужчины, должно быть, слетаются на нее, как мухи на мед», — подумал Тома.

— Что с вами, Тома? — услышал он голос Дагеррана.

— Ничего, — ответил он. — Совсем ничего.

Ему необходимо было уйти. Если бы он остался, то не смог бы отвечать за себя. Он сам был изумлен своим приступом бешенства. Тома был готов броситься на Дельбреза и разорвать его на части. Но всему этому не было никакого оправдания. Ведь Шарлотта свободна и не принадлежит ему. Тома поднялся.

— Пойдем, — резко сказал он.

Дагерран подозвал официанта, ища деньги, чтобы заплатить по счету. Шарлотта и Дельбрез разом повернулись и увидели собирающихся уходить мужчин.

Увидев Тома, Шарлотта, казалось, обомлела. Ее глаза расширились и стали казаться слишком большими для лица, черты которого сразу заострились, словно от боли. Дельбрез некоторое время колебался, затем поднялся и с неохотой слабо кивнул им в знак приглашения.

— Нет, — сказал почти беззвучно Тома. — Пойдем.

Сухо ответив на приветствие, он большими шагами пошел к выходу, и сбитый с толку Дагерран последовал за ним.

— Бек, — неуверенно окликнул Дельбрез.

Тома не оглянулся. Дагерран с трудом поспевал за ним, пока они не вышли на улицу.

— Куда мы идем? — задыхаясь, спросил он.

— Куда угодно! — коротко бросил Тома.

— Вон там кабриолет, может быть, остановить его? Мы могли бы поехать обратно в редакцию.

Дагерран бросился на мостовую, стараясь догнать удаляющийся кабриолет. Тома остался на тротуаре, вглядываясь в мрачные дома трущобы. Его воспаленный мозг кипел. Когда подъехал кабриолет с Дагерраном, он быстро забрался в него и крикнул вознице свой адрес на площади Фюрстенберг. Извозчик проворчал, что ему уже дали другой адрес, и крепко хлестнул лошадей.

— Поедете домой? — поинтересовался Дагерран.

— Да, — сказал Тома.

Дагерран промолчал, чувствуя, что сейчас не время для спора с другом, и попросил высадить его в ближайшем к его дому месте.

Тома остался один.

Он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Брошенным наедине с самим собой, со своей искалеченной рукой и с горькими мыслями. Перед его взором стояли Шарлотта и Дельбрез. Элегантная пара. А он, Тома, однорук и одинок. Его переполняла болезненная ревность, и вместе с тем он испытывал отвращение к самому себе, что вливало новые порции яда в его голову.

Он рисовал себе их вдвоем наедине. Вот обнаженная Шарлотта стоит перед растленным Дельбрезом. Боль от этого видения почти заставила его закричать.

Он был один и от этого чувствовал себя особенно беспомощным. Высокомерие, которое поддерживало его в противостоянии с окружающим миром и позволяло преодолевать свое увечье, растаяло, и он казался себе сломанным и никому не нужным. Он откинулся на сиденье, чувствуя глухую боль в левом плече.

Теперь он один. Вокруг никого, перед кем нужно было бы изображать силу или гордость. Пусть будет так. Он вспоминал свою жизнь. Снова увидел себя неуклюжим одноруким уличным мальчишкой. Затем обозленным на весь мир подростком, всеми силами старающимся завоевать место под солнцем, ожесточенным, ищущим справедливость юношей. Позже, став взрослым, в целях самозащиты он научился скрывать свою неутолимую злость, боролся с жизненными невзгодами, готов был взяться за любую работу. Должно быть, он представлял собой довольно жалкую фигуру — лишенный руки, с ввалившимися щеками и вечно подозрительным взглядом. Так какое право имел он судить мир и других людей?

Волны злости и жалости к самому себе накатывались на него, пока он сидел в поскрипывающем кабриолете. Он спрашивал себя, действительно ли то, за что он боролся, было идеалом, был ли он когда-нибудь на самом деле хорош или великодушен, или весь его мятеж был не более чем недовольством калеки окружающим миром? Эта мысль ужаснула его.

Кабриолет остановился у дома. Тома вышел, расплатился и вошел в темный холл. Почти крадучись он поднялся наверх и вставил ключ в замочную скважину.

Только открывая дверь, он вспомнил о Мари, о том, что жил с ней, и глубокая усталость завладела его сердцем. Он хотел найти дома покой, как раненое животное находит его в своем логове, а теперь ему стало ясно, что он не может просто броситься на свою кровать и погрузиться в сон, как делал всегда в минуты депрессии. Мари может услышать его и проснуться.

Так и случилось. Как только Мари услышала, что он пришел, она тут же вскочила.

— Ложись снова в постель, — сказал Тома, делая усилие, чтобы говорить спокойно. Ему хотелось кричать.

— Нет. Ты, должно быть, голоден. Я приготовлю тебе кофе и сэндвичи.

Она сопроводила свои слова слабым пожатием плеч, в котором смешались усталость и раздражение: как может она оставить без еды мужчину, если он вернулся домой так поздно!

— Уверяю тебя, я отлично пообедал.

— Позволь мне это сделать. Я знаю, что тебе нужно.

Она прошла на кухню и достала кастрюлю, нарушая тишину грохотом посуды. Затем, пока вода не закипела, она вернулась в столовую. Как все столовые, в которых никто не обедает, эта комната казалась мрачной и заброшенной.

Он безучастно наблюдал, как Мари с опухшими от сна глазами повязала фартук и откинула назад упавший на лоб локон.

Он знал, что не сможет пить кофе, не сможет спать или даже остаться с ней и облегчить свои страдания. Теперь, когда он вернулся домой, он почувствовал непреодолимое желание снова уйти.

— Что с тобой? — спросила она. — Ты выглядишь таким расстроенным.

— Мне нужно вернуться в редакцию.