Когда Нина знала - Давид Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И мне, Ни́неле, в жизни не забыть этой картины: в нашей гостиной, у большого камина мой отец стоит навытяжку, как солдат. Входит Милош, падает на одно колено, берет руку моего отца и ее целует.
И папа вскричал: «Майн гот! Чтобы офицер встал на колено перед старым евреем? Вера, немедленно повели ему встать!»
И с тех пор мой отец любил его больше всех остальных зятьев. Бывало приговаривает: «Ой, мой любимый зять-гой! Нету в мире другого такого, как Верин муж!»
Она устало откидывается назад. Кивает персонажу, вероятно наблюдающему за ней из камеры, протягивает к нему тоненькую паутинку, не до конца мне понятную.
«Хочешь еще послушать, Ниночка?» – спрашивает она у глухой камеры.
«Да. Расскажи», – говорит Нина, что рядом с ней, и голос тоже слабый и обессиленный. А у меня в голове вспыхивает образ Нины через два года, или через три, или пять. Сидит в инвалидном кресле в пустой комнате какого-то заведения. На стене напротив нее, между двумя цветочными горшками, висящими на синтетических гвоздях, установлен экран телевизора, показывающий эту нашу поездку. Ее голова опущена на грудь.
«Через год после нашей встречи из-за закона о том, что офицер не может жениться, пока не достиг двадцатишестилетнего возраста, Милош пошел и купил золотое кольцо…»
Она стягивает кольцо со своего искривленного пальца. Худые и искривленные у нее пальцы и блестят, будто сделаны из воска. Она держит это кольцо перед камерой, и я сосредоточиваюсь на нем. Верин рот как ободок на фоне кольца.
«Видишь, Ни́неле, – мягко говорит она объективу, – это кольцо, которое твой папа подарил твоей маме».
Рафи в панике барабанит мне по ноге. Нина. Почувствовал, что я забросила ее. Сразу, прямо сейчас, ухватил, в чем драма. Нинины глаза – два то затухающих, то вспыхивающих уголька. «Смотри, как Вера начисто про нас позабыла», – говорят эти глаза.
«И Милош мне говорит: «Теперь ты моя жена перед Богом и передо мной». А я ему в ответ: «Нет ничего на свете, что бы нас разлучило. Такого в мире не существует». И я никому не показала кольцо, которое он мне подарил, ни маме, ни сестрам, ни подругам, спрятала его под большими кольцами, и мы продолжили жить, как раньше… И была у нас жизнь… да…»
Вера кладет руку на грудь и закрывает глаза. В первый момент мне кажется, что это еще один из ее жестов. Она сидит, откинувшись назад, с открытым ртом, бормочет, что ей жарко, что у нее стучит сердце. Я снимаю. Малость испуганная, но не упускаю кадра. Нина массирует ее одной рукой между лопатками, поит ее водой, Вера задыхается. Рвотные спазмы. Страшно. Рафи бросает через плечо напряженные взгляды, но показывает мне рукой, чтобы продолжала снимать (однажды он положил мне золотое правило: операторы во время Хатиквы[29] не встают). Вера просит знаком, чтобы открыли окно. Буря влетела к нам через щелку, которую мы оставили. Ледяной порыв ветра ворвался внутрь со странным, почти человеческим воем. «Мамочка», – думаю я и вижу, что и Нина, которая технически мне мать, тоже внутри себя кричит: «Мамочка!» А машина, подстегиваемая и гонимая бурей, носится по шоссе туда-сюда, и Рафи мотает головой: нет-нет-нет, и во всем этом хаосе и кошмаре, а может, от завихрения, которое из-за грозы внезапно закрутилось в мозгу, мне вдруг приходит в голову мысль, что у природы имеется свой набор качеств первой необходимости, например особый такой юморок, стойкость в минуту одиночества, а в общем и целом этакая кактусность в отношениях с людьми… и в этом Нина, как никто другой, может неплохо меня понять.
«Знаешь, мама, – говорит Нина после того, как мы закрыли окно, а Вера пришла в себя, – ты всего этого никогда, ну просто никогда мне не рассказывала».
Она говорила это и раньше. Это не дает ей покоя.
«Не рассказывала? Многое из этого очень даже рассказывала».
«Нет. Только то, что было на Голи, вот это ты без конца рассказывала».
«Не может быть, – говорит Вера. – Может, ты позабыла».
Это был подлый удар, даже если и непреднамеренный.
«Ты считаешь, что я бы такое забыла?»
Вера не отвечает. Скрещивает руки на груди. Глаза устремлены куда-то вдаль, губы надуты, изображают невинность. Лисица, львица.
«Ну правда, мама, – шепчет Нина – ты ведь знаешь, как бы это могло мне помочь? Дать хоть чуток почвы под ногами?»
«Давай, Вера, рассказывай дальше, – вмешивается Рафаэль. Потушить пожар, пока не вышел из-под контроля. – Есть силенки?»
Вера: «А у вас силы есть?»
«Это не дает мне заснуть». – Он смеется и переводит глаза на руль.
«Но пусть Нина скажет. Что ты считаешь, Нина? Рассказать еще? Не хочешь немножко поспать?»
«Я уже выспалась».
«И еще нужно рассказать тебе, Ниночка, – Вера резко отворачивается от нее в сторону камеры, – что твой папа Милош был человеком не очень здоровым. У него были тяжелые болезни, потому что он, дитя гор, высот, чистого неба и деревенского воздуха, вдруг очутился в городе, в армии, в дыму, с испорченной пищей, со всеми ядами, и у него открылась чахотка. – Она вздыхает. – Он кашлял по ночам, лаял как собака. Я, бывало, ставлю ему на грудь компрессы с луком и медом. Врачи говорили ему, что он чемпион страны по имени Гвардия-Кох, потому что он был, слушай внимательно, Ни́неле, он был самым больным чахоточником во всей Югославии! У него были две открытые каверны! И через полгода после того, как я с ним познакомилась, и после того, как мы танцевали на моем праздновании, он заболел еще и желтухой. Ну и его тут же положили в армейскую больницу в Загребе, и с тех пор Милош никогда не был в порядке. И у этого было много консеквенций. Рассказать?» Она спрашивает нас уголком рта, и Нина снова вскипает: «Рассказывай все, каждую деталь, я не знаю почти ничего, ты что, правда не понимаешь?» – «Ладно, ладно, зачем кричать. Я расскажу. Расскажу абсолютно все». Вера опускает голову. И долгие минуты так вот сидит. Лоб сморщен. Лицо хмурое, губы беззвучно шевелятся.
«Ой, Ниночка, – потом тихо говорит она, и мне кажется, что она саму себя подтаскивает за волосы к линзе камеры. – У него уже ничто не работало как надо. Все время боли в животе и поносы, и харканье кровью, и температура, и слабость, и особая диета, и ест как птенчик. «Да в порядке я, мико», – так он говорил. Он звал меня «мико», у нас
