Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

— А сможет она читать проповеди? Ведь она должна читать проповеди.

— Не думаю, чтоб с этим действительно возникли проблемы. У Бренды прекрасная осанка, она ведь изучала современные танцы, когда познакомилась с Эдом на массовом митинге у Эдлая Стивенсона. Она участвовала в одном выступлении в группе поддержки, а он должен был получить рукоположение на сан. Всякий раз, как он мне об этом рассказывал, я спрашивала себя, любит ли он ее по-прежнему.

— Бренда неумная, безвкусная женщина, — сказала Джейн.

— Ох, Джейн, не надо.

— Что не надо?

— Не говори так. Мы так же говорили о Фелисии, и смотри, что получилось.

Сьюки вдруг уменьшилась и свернулась на другом конце провода, как увядший

салатный листик.

— Ты винишь в этом нас? — живо спросила Джейн. — По-моему, во всем виноват этот горький пьяница.

— Внешне конечно, но мы ведь правда колдовали и бросали разные вещи в горшочек от нечего делать, а у нее они начали вылетать изо рта. Клайд как-то простодушно упомянул об этом, он пытался свезти ее к врачу, но Фелисия заявила, что медицина в нашей стране должна быть полностью национализирована, как в Англии и Швеции. Бедняга ненавидела фармацевтические компании.

— Она вообще была полна ненависти, дорогая. Ее погубила ненависть, исходившая из ее глотки, а не несколько безобидных перышек. Фелисия Гэбриел растеряла все женские качества, ей нужно было испытать боль, чтобы она вспомнила, что она женщина. Нужно было встать на колени и испить чашу возмездия. Ее следовало поколотить. Клайд поступил правильно, но перестарался.

— Пожалуйста, Джейн. Ты меня пугаешь, когда так говоришь, говоришь такое.

— А почему нельзя? В самом деле, Сьюки, ты рассуждаешь, как ребенок. — «Сьюки слабая сестренка», — подумала Джейн. Они мирились с ней из-за новостей, что она им приносила, и из-за проказ на их четвергах; но она и правда была всего-навсего самоуверенной незрелой девицей; она не умеет удовлетворить Ван Хорна, как это умеет делать Джейн, и снять его горячее напряжение. Даже эта старая калоша Грета Нефф, в старушечьих очках, с трогательным педантичным выговором, в этом смысле была больше женщиной, ночью она бывала королевой. — Это только слова.

— Нет, это не просто так. Слова вызывают действия! — простонала Сьюки, ее голос затих, в нем звучала тихая патетика. — Теперь два человека покойники, а двое детей сироты из-за нас!

— Полагаю, через некоторое время и ты станешь сиротой, — сказала Джейн. — Хватит болтать вздор, — ее свистящие звуки шипели, как слюна на горячей плите. — Люди варятся в собственном соку.

— Если бы я не спала с Клайдом, он не сошел бы с ума, я уверена. Он так меня любил, Джейн. Бывало, брал в руку мою ступню и целовал между пальцами.

— Конечно. Так и должны поступать мужчины. Они должны нас обожать. Они дерьмо, не забывай об этом. Мужики абсолютное дерьмо, но мы получаем их, в конце концов, потому что так мы больше страдаем. Женщина всегда страдает больше мужчины.

У Джейн кончилось всякое терпение; казалось, черные ноты, которые она разбирала утром, теперь щетинились и топорщились, как живые, у нее где-то внутри. Кто мог подумать, что у старой лютеранки столько теорий?

— Для тебя, дорогая, всегда найдутся мужчины, — сказала она Сьюки. — Не бери больше Клайда в голову. Ты давала ему то, что он хотел, и не твоя вина, что он не сумел этим воспользоваться. Слушай, я и правда должна бежать, — соврала Джейн Смарт, — в одиннадцать ко мне придут на урок.

В действительности же у нее не было уроков до четырех. Только тогда она помчится из старого дома Леноксов, распаренная и израненная изнутри, а зрелище грязных детских ручонок, калечащих на ее чистейших клавишах из слоновой кости какую-нибудь бесценную простенькую мелодию Моцарта или Мендельсона, вызовет у нее желание схватить метроном и колотить массивным его основанием по этим пухлым пальцам так, как давят в ступке бобы. С того времени, как в ее жизнь вошел Ван Хорн, Джейн стала более страстно, чем прежде, любить музыку, этот осененный золотой аркой выход из пропасти боли и бесчестья.

— Она говорила так сурово и резко, — рассказывала Сьюки Александре спустя несколько дней по телефону, — как будто считает, что у них с Даррилом полное взаимопонимание, и она пытается защититься.

— Это одно из дьявольских наваждений — создавать у каждой из нас такое впечатление. Я и вправду совершенно убеждена, что он любит именно меня, — сказала Александра, смеясь с веселостью отчаяния. — Сейчас я делаю для него большие скульптуры, покрываю папье-маше лаком, как эта самая Сент-Фалль, не знаю, как ей это удается, клей пачкает руки, попадает в волосы, отвратительно. Вылепишь один бок фигуры, а другой получается совсем бесформенным, просто какие-то комки и клочья.

— Да, а мне он говорил, что когда я потеряю работу в «Уорд», то должна попытаться написать роман. Не могу себе представить, как я буду сидеть изо дня в день над одной и той же историей. А имена — ведь люди просто не существуют без реальных имен!

— Ну, — вздохнула Александра, — это он бросает нам вызов, устраивает разминку.

По телефону казалось, что она в самом деле разминалась — каждую секунду она удалялась и рассеивалась, проваливаясь в полупрозрачный зыбучий песок отстраненности. Сьюки вернулась домой после похорон Клайда и Фелисии Гэбриел, дети еще не пришли из школы, а маленький старый дом вздыхал и бормотал про себя, полный мышей и воспоминаний. В кухне не оказалось ни орешков, ни чипсов и ничего, чем бы она могла утешиться, когда брала трубку.

— Я скучаю по нашим четвергам, — вдруг по-детски призналась она.

— Знаю, детка, но вместо них у нас теннис. Наши ванны.

— Иногда мне страшно. Я не чувствую себя так же уютно, как когда мы были сами по себе.

— Ты что, теряешь работу? Что с тобой?

— Не знаю, ходит много всяких слухов. Говорят, владелец вроде бы не собирается искать нового редактора, а хочет продать газету гангстерам из Провиденса, владеющим всей сетью еженедельников в маленьких городах. Все они печатаются в Паутакете, а местные новости передает корреспондент из дома по телефону, все прочие большие статьи и заметки они покупают в синдикате и выдают за экспресс-новости.

— Ничего хорошего, да?

— Да, — выпалила Сьюки; она не могла позволить себе заплакать, как ребенок.

Последовала пауза, а в прежние времена они никак не могли наговориться. Теперь же у каждой из них была своя доля, одна третья часть, о Ван Хорне они молчали, не обсуждали свои посещения острова в одиночку; сырыми и холодными серыми декабрьскими днями эти посещения стали еще привлекательнее; наверху из узких окон спальни Ван Хорна с черными стенами виднелась серебристая полоса океана на горизонте и облетевшие буки, дубы и качающиеся лиственницы, где прежде гнездились снежные цапли, деревья окружали гигантский полотняный купол над теннисным кортом.

— Как прошли похороны? — спросила наконец Александра.

— Ну, знаешь, как это всегда бывает, печально и одновременно неловко. Их кремировали, и выглядело все так странно, ведь хоронили маленькие закругленные ящички, похожие на большие термосы, только коричневого цвета и поменьше. Бренда Парсли прочла в похоронном бюро молитву, потому что Эду еще не нашли замену, но не было ничего похожего на отпевание, хотя Фелисия всегда выступала против всеобщего безбожия. Но, думаю, дочери хотелось, чтобы была какая-нибудь заупокойная служба. Фактически пришло очень мало народу, если учесть, что все знали. Пришли, главным образом, служащие из газеты «Уорд», в надежде сохранить свои рабочие места, и несколько человек, работавших с Фелисией в благотворительных комиссиях. Знаешь, она ведь почти со всеми перессорилась. Члены муниципалитета рады, что от нее избавились, они все называли ее ведьмой.

— Говорила с Брендой?

— Немного, на кладбище. Там было так мало народу.

— Как она к тебе отнеслась?

— Очень вежливо и сдержанно. Она передо мной в долгу и знает это. На ней был темно-синий костюм и шелковая блузка с оборками, она и в самом деле была похожа на священника. Изменила прическу, гладко зачесала волосы назад, без этой дурацкой челки, как у женщины из группы «Питер, Поль и Мэри», она с ней была похожа на щенка. Как-никак прогресс. Это Эд заставлял ее носить мини-юбки, чтобы больше ощущать себя хиппи, для нее же это было довольно унизительно, ведь ноги у Бренды похожи на ножки рояля. Она хорошо говорила, особенно на кладбище. Ее высокий голос красиво звучал среди надгробий. Она говорила, как много покойные сделали для общины, и пыталась связать их смерть с войной во Вьетнаме, что-то о моральном смятении нашего времени, я не совсем уловила.

— Ты спросила, есть ли известия от Эда?

— Я не осмелилась. В любом случае я в этом сомневаюсь, потому что сама не получила от него ничего. Но она-то его воспитала. Потом, когда на могилу уже стелили искусственный дерн, Бренда посмотрела мне прямо в глаза и сказала, что его уход — это самое лучшее, что было в ее жизни.