Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При этом существенно, что этого человека следовало воспринимать всерьез, а это было очень сложно, если не искать простейшего решения дилеммы невыразимого ужаса деяний и несомненной смехотворности человека, их совершившего, и не объявить его умным и расчетливым лжецом – которым он явно не был.
В сложном деле создания непротиворечивой теории личности Эйхмана Арендт явно удалось ткнуть пальцем в какую-то чувствительную точку. За полвека, прошедшие после публикации «Эйхмана в Иерусалиме», характер и биография этого человека вдохновили на такое количество печатных страниц, что хватило бы на целую библиотеку – и все они посвящены спорам с Арендт. Доказать ссылкой на исторические источники, что Арендт ошиблась, стало для многих чем-то вроде крестового похода. Эта почва оказалась столь плодородной, потому что ясного ответа на вопрос просто нет. Глупость – в глазах смотрящего. В основе этих нападок всегда лежал вопрос не менее весомый, чем аргументы Арендт: а не преуменьшает ли она вину Эйхмана в Холокосте, говоря, что он не был ни умен, ни расчетлив?
Как правило, отзывы гласили: да, преуменьшает. Редакторы New York Times попросили одного из свидетелей на процессе – судью Майкла Масманно – дать рецензию на книгу. Он обвинил Арендт в «сочувствии Эйхману». По его словам, она пыталась доказать невиновность подсудимого: «Она говорит, что, вообще, наказывать Эйхмана – это была ужасная ошибка!» Как могли бы свидетельствовать читатели ее книги, ничего такого она не делала. Друзья Арендт бросились отправлять в редакцию письма в ее поддержку. Среди них был поэт Роберт Лоуэлл, написавший, что тут нужно «опровержение по пунктам» лучшее, чем мог бы дать он, но он просто скажет, что его «впечатление от книги практически противоположно [впечатлению Масманно]».
Интеллектуалы нападали на книгу по иным причинам. В своей книге Арендт заметила: «Для полноты картины надо заметить, что, если бы еврейский народ действительно не был бы организован и не имел бы лидеров, хаос и страдания все равно имели бы место, но общее число жертв вряд ли достигло бы четырех с половиной – шести миллионов». Она имела в виду юденраты – органы самоуправления, созданные нацистами в гетто, куда они сгоняли евреев. Структура и функции юденратов в разных гетто были разными, но среди этих функций было ведение списков евреев. Иногда они даже консультировали полицию при составлении партий евреев, отправляемых в концлагеря.
В начале шестидесятых систематическое изучение истории Холокоста только начиналось. Только в шестьдесят первом вышла до сих пор широко используемая книга Рауля Хильберга «Уничтожение европейских евреев». Хильберг сосредоточил внимание на административном аппарате, проводившем «окончательное решение» в жизнь. В силу этого в книге подробно описывались юденраты. Эйхман был в ней обрисован как вполне ординарный чиновник. Арендт читала этот труд, когда вела репортаж с процесса, и содержавшиеся в нем факты явно произвели на нее глубокое впечатление. Слова о том, какого значения «вряд ли достигло бы» число жертв, писались с мыслями о книге Хильберга.
Но книгу Хильберга читали не все, и вывод, который сделала из нее Арендт, возмутил многих читателей, особенно евреев. Такой взгляд был воспринят как пренебрежительный и бездушный – сейчас еще было бы сказано, что это «обвинение жертвы». Конечно, истинный взгляд Арендт не был столь упрощенным, каким можно его счесть по этой фразе. Даже в «Эйхмане в Иерусалиме» она эту тему рассматривает с разных сторон. Она действительно упоминала о «роли еврейских лидеров в уничтожении собственного народа» как о «без сомнения самой мрачной главе во всей этой мрачной истории». Но она также писала, что вопросы о совместной ответственности за «окончательное решение» – «жестоки и глупы». Арендт пыталась занять позицию, примиряющую оба этих взгляда, но не соединила их открыто.
Это привело к проблемам. Арендт обсуждала вопрос об ответственности лишь потому, что он возник во время процесса над Эйхманом, однако все ее наблюдения по данной теме оказались гораздо более взрывоопасными и вызвали куда больше споров, чем все сказанное в зале суда. Критики обвиняли ее в тотальном искажении масштабов, в излишней снисходительности к Эйхману и чрезмерной требовательности к еврейскому народу. Норман Подгорец, ставший тогда издателем нового журнала Commentary, разражался громами:
Итак, вместо нацистских чудовищ она предлагает нам «банальных» нацистов, вместо еврея – добродетельного мученика нам предлагают еврея как соучастника зла, вместо противостояния виноватых и невиновных – «сообщничество» преступника и жертвы.
Конечно, Подгорец преувеличивал, но это его чувство – что Арендт в вопросе о юденратах потеряла моральные ориентиры – разделялось многими. Другой ее вечный критик, Лайонел Абель, писавший для Partisan Review, также зацепился за этот аргумент. Проблема, как ее описывал Абель, заключалась в том, что Эйхман был для Арендт «эстетически» интересен, а юденраты – куда меньше. (Хотя на самом деле значительная часть ее рукописи посвящена юденратам.) «Если один человек приставил другому пистолет к голове и заставил убить своего друга, – писал Абель, – то человек с пистолетом будет эстетически не так противен, как тот, кто из страха смерти убил друга да и сам, скорее всего, не спасся». В сухом остатке, утверждал Абель, Эйхман для Арендт интересен тем, что он интереснее и полнокровнее как персонаж книги, и это ослабляет ее доводы.
Однако подобные чувства испытывали не только постоянные противники Арендт. Абель и Подгорец ссылались на упрек по поводу интонации, который Арендт напрямую получила от старого друга Гершома Шолема. Он дружил с Арендт и Вальтером Беньямином в Берлине, но стал убежденным сионистом и в двадцать третьем году переехал в Израиль. Там стал изучать еврейский мистицизм и в особенности каббалу. С Арендт они время от времени обменивались дружескими письмами, но в шестьдесят третьем году он ей написал письмо, полное глубокого разочарования. Поставленная им проблема в основном относилась к интонации: тон книги об Эйхмане показался ему слишком легкомысленным. «Для предмета, о котором ты говоришь, это невообразимо неуместно», – объяснял Шолем в письме, которое изначально было личным. В сущности, он просил ее иметь сердце и какую-то лояльность еврейскому народу.
Арендт в ответном письме не согласилась практически ни с чем. Она не могла принять мнение своих критиков, будто ей не хватает какого-то существенного чувства сострадания – в своих письмах к Шолему и другим друзьям она часто называла это отсутствием «души». Она также не могла согласиться,
