Путешествие на край ночи - Луи Селин

— Больше всего меня огорчает, — заговорил он снова, когда мы улеглись, — что у нее там некуда ехать на каникулы. Это тяжело для ребенка.

Было ясно, что Альсид чувствует себя в горних сферах как дома и запросто говорит с ангелами на ты, а ведь с виду — самый обыкновенный парень. Он сам, почти бессознательно, пошел на годы пытки и гибель своей бедной жизни в раскаленном однообразии ради маленькой девочки, дальней родственницы, не ставя никаких условий, не торгуясь, не руководствуясь ничем, кроме доброго сердца. Он совершенно незаметно подарил этой далекой девочке столько нежности, что ее хватило бы на то, чтобы переделать целый мир.

Он заснул сразу, не задув свечу. Я даже встал, чтобы при свете всмотреться в него. Спал он, как все. Вид у него был совершенно заурядный. А ведь не глупо было бы, если бы существовала какая-нибудь примета, чтобы отличать добрых от злых.

Проникнуть в тропический лес можно двумя способами: либо проложить себе дорогу через джунгли, как крыса через стог сена, но это способ удушливый, и я от него отказался; либо выдержать подъем по реке, скрючившись на дне выдолбленного дерева, вихляющего среди кустов под ударами весел, дожидаясь в таком положении ночи, а днем беспомощно подставляясь солнцу. И наконец, одурев от галдежа негров, с грехом пополам добраться куда надо.

Каждый раз при отплытии гребцам требовалось время, чтобы войти в определенный ритм. Пререкания. Потом удар весла о воду, несколько ритмических выкриков и отвечающее им эхо; забурлила вода, лодка заскользила; вот уже работают два весла, потом три, негры все никак не приспособятся и что-то лопочут; но вот вы смотрите назад и видите, как вдали сплющивается и удаляется море, а перед ним расстилается длинная гладкая лента, и, наконец, совсем далеко сзади, на причале, различается полускрытый речным испарением огромный тропический шлем колоколом над маленьким, как сырная головка, лицом и фигуркой сержанта Альсида, в болтающемся кителе и белых брюках. Странное воспоминание!

Вот и все, что для меня осталось от места под названием Топо.

Долго ли еще это выжженное солнцем селение устоит под коварным серпом коричневых вод реки? И целы ли покуда его редкие, кишащие блохами хижины? И ведут ли новые Граббиа и безвестные Альсиды свежеиспеченных стрелков в мнимые бои на учениях? По-прежнему ли отправляется там непритязательное правосудие? Все так же ли затхла и тепла вода, которую там через силу пьют? Такая, что после одного глотка неделю во рту противно. И поныне ли там нет холодильника? И длятся ли шумовые баталии между роями мух и неумолчным звоном в ушах от хинина? Или сульфата? Или хлоргидрата? Но, прежде всего, существуют ли, как и прежде, негры, обреченные иссыхать и покрываться прыщами в этой парилке?

Быть может, ничего этого больше нет, и как-нибудь во время вечернего урагана Малое Конго своим заиленным языком слизнуло Топо, и все это кончилось, навсегда кончилось, так что даже название селения стерлось с карты и только я еще помню Альсида. Племянница тоже его забыла. Лейтенант Граббиа так и не увидел свою Тулузу, а тропический лес, издавна подстерегавший дюну на исходе сезона дождей, опять все заполнил и раздавил в тени гигантских красных деревьев, все, даже неожиданные, растущие на песке цветочки, которые Альсид не позволял мне поливать. И всего этого больше нет.

Я долго буду помнить десять дней плавания вверх по реке. Они ушли у нас на высматривание из пироги грязных водоворотов, на непрерывные поиски случайного просвета между огромными ветвями, уносимыми течением, и ловкое проскакивание между ними. Работа для беглых каторжников! С наступлением сумерек мы останавливались на каком-нибудь каменистом мысике. Наконец однажды утром мы вылезли из этой сволочной дикарской лодки и углубились в лес по еле заметной тропе, которая уползала в сырую зеленую полумглу, лишь кое-где освещенную солнечным лучом, падавшим с самого верха необъятного лиственного храма. Чудовищные рухнувшие деревья то и дело вынуждали нас идти в обход. В дуплах их стволов свободно мог бы маневрировать поезд метро.

В какой-то момент свет снова стал полным. Мы вышли на расчищенное пространство, но и здесь нам пришлось из последних сил карабкаться в гору. С возвышенности, на которую мы поднялись, нам открывался безграничный лес, зыблющийся красными, желтыми, зелеными верхушками, затапливающий холмы и долины, чудовищно изобильный, как небо и вода. Человек, чье жилье мы искали, объяснили мне знаками, жил еще чуть дальше, в другой долине. Там он нас и ждал.

Он построил себе нечто вроде хижины между двух больших скал для защиты — так он сказал — от восточных ветров, самых вредных, самых неистовых. Не спорю, это, конечно, преимущество, только вот сама хижина ни к черту не годилась: растрескавшаяся со всех сторон, она существовала лишь в теории. Я, понятное дело, и ожидал в смысле жилья чего-нибудь в этом роде, но действительность превзошла мои предвидения.

Вероятно, вид у меня стал совершенно убитый, потому что мой сотоварищ вывел меня из задумчивости довольно резким окриком:

— Ну, чего? Здесь все-таки лучше, чем на войне. Жратва дрянная, это верно, и вода — сплошная грязь, зато дрыхнуть никто не воспрещает. Тут, приятель, пушек нет. Пуль — тоже. Словом, дело стоящее.

Говорил он таким же тоном, что и генеральный агент, но глаза у него были голубые, как у Альсида.

Ему подваливало под тридцать, он носил бороду. Сперва я его даже не рассмотрел — так меня ошарашила убогость жилища, которое он мне оставит и где мне, возможно, придется провести несколько лет. Но, приглядевшись, я увидел, что лицо у него решительно наводит на мысль об авантюрах: угловатые черты, голова бунтаря, который врывается в жизнь, а не скользит по ней, как, например, всякие тупоносые типы со щеками, округлыми, как лодки, которые с лепечущим журчанием плещутся о судьбу. Этот был из породы несчастливцев.

— Верно, — согласился я. — Здесь не хуже, чем на войне.

Для начала такого признания было достаточно: у меня отсутствовало желание распространяться на этот счет. Но он гнул свое.

— Особенно теперь, когда войны стали так затягиваться, — прибавил он. — Словом, сами увидите, приятель, здесь не очень весело. И ничего не поделаешь. Считайте, что у вас вроде отпуска, хотя какой тут отпуск! Впрочем, все зависит от того, какой вы человек. Этого я уж не знаю.

— А вода? — спросил я.

Меня встревожила вода в моей кружке, которую я сам себе налил, — желтоватая, тошнотворная, теплая, точь-в-точь как в Топо: отстой ила на третий день.

— Это и есть вода?

Пытка с водой начиналась сызнова.

— Да, другой здесь нет, разве что дождевая. Только, если зарядят дожди, хижина долго не протянет. Сами видите, в каком она состоянии.

Я видел.

— В смысле жратвы, — продолжал он, — я весь год одни консервы трескаю. И ничего — жив. Отчасти они даже удобны, только вот в брюхе не задерживаются. Туземцы, те лопают гнилой маниок, но это их дело — нравится, наверное… Меня вытряхивает уже четвертый месяц — понос. А может, малярия: у меня ведь и то, и другое. В голове проясняется только часам к пяти. Потому я и вижу, что у меня малярия, а жара ни при чем: при такой температуре, как здесь, жарче все равно уже не сделается. Словом, озноб — вот главная примета, что у вас малярия. От него вроде как даже скучаешь меньше. Но это тоже, наверно, от человека зависит. Можно, пожалуй, было бы пить, чтобы взбодриться, да я не люблю спиртного — организм не принимает.

Очевидно, он очень учитывал индивидуальность.

До отъезда он дал мне несколько ободряющих наставлений:

— Днем — жара, зато ночью труднее всего выносить шум. В этой дыре он просто адский. Кажется, будто все зверье гоняется друг за другом — то ли спариваются, то ли жрут друг друга, не знаю уж что, хоть мне и объясняли. Но галдят они… Самые шумные из всех — гиены. Они подходят прямо к хижине. Да вы их еще наслушаетесь: тут не ошибешься. Не спутаешь с шумом в ушах от хинина. Птиц и больших мух еще можно с ним спутать. Это бывает. А вот гиены хохочут так, что ни на что не похоже. Они ваше мясо чуют, вот им и смешно. Никак не дождутся, твари, когда вы загнетесь! Говорят, видно, как у них глаза сверкают. Они падаль любят. Но я им в глаза не смотрел. Жаль, конечно, немножко…

— Весело здесь, однако! — вставил я.

Но он еще не кончил описывать прелести ночи и продолжал:

— Прибавьте к этому деревню. Сотня негров, не больше, а галдят эти пидеры, как целых десять тысяч. Вы потом о них еще не то скажете. Если вы сюда приехали тамтам слушать, то не ошиблись колонией. Потому как играют на нем и по случаю полнолуния, и когда луны нет. Короче, повод всегда находится. Можно подумать, вся эта падла со зверьем стакнулась, чтобы вам пакостить! Право, хоть подыхай! Не будь я такой усталый, я всех бы их одним ударом… Но лучше уж затыкать ватой уши. Сначала, пока у меня еще оставался вазелин в аптечке, я мазал вату им; теперь заменяю его банановым маслом. Хорошая штука это масло. Когда оно есть, пусть себе черномазые хоть громом небесным тешатся, коли им нравится, шкурам барабанным! С промасленной ватой в ушах я на них чихал: ничего не слышу. Они, сами увидите, все до одного гниль и дохлятина. Днем сидят себе на корточках — кажется, подняться да отойти к дереву поссать и то не могут, а чуть стемнело, начинается черте-те что! Сплошной свальный грех, сплошные нервы, сплошная истерика! Вся ночь на истерические кусочки раздергана. Вот что такое негры, говорю я вам. Одно слово, паршивцы и дегенераты!