Голубые луга - Владислав Бахревский

Отец прислал письмо с Алтая. Его направили туда в командировку. Он писал, что как только вернется, будет подыскивать квартиру и заберет семью в город.

— В городе жизнь по нынешним временам не медовая, — сказала бабка Вера. — Хоть бы ребятишек молоком отпоить, да корова недоедает, на веревке держим.

Корову, верно, привязывали веревкой к дереву.

Мама повздыхала, оделась и ушла, хотя уже вечерело. Вернулась часа через два, когда Феликс и Федя сидели у керосиновой лампы, писали отцу письма: Федя настоящее, Феликс — в картинках. Мама подошла к Феде, обняла.

— Ну, сынок, поздравляю тебя с окончанием третьего класса.

— Нам еще целую неделю ходить, — возразил Федя.

— Учительница выпустила тебя раньше других. Ты ведь способный. Даже сам уроки вел. Я и не знала.

— По географии и по истории, — покраснел Федя.

— Умница ты наша! — мама положила на стол табель. — Вот, читай.

— «Переведен в IV класс», — из-за спины умилилась бабка Вера. — Меня уже догнал.

— Бабушка три класса приходской школы закончила, — объяснила мама.

— Знаю, — кивнул Федя.

Это было, конечно, здорово — кончить школу раньше других. Только теперь Морозову не увидишь. Федя тихонько вздохнул.

— Федюша, сыночек, Красавку придется тебе попасти, — как бы извиняясь, заговорила мама. — Переедем в город — весь день твой. А теперь нам трудно. Сам знаешь. Да и недолго тебе придется пасти. Приедет папа за нами, и прощай Красенькое, Красавка, телята, поросята.

Федю маленько пошатывало, клонило, и пока мама выгоняла Красавку из хлева, он успел поспать на крыльце.

— Федя, где же ты?

— Иду, иду! — отвечал Федя бодро, а сам спал, спал, и перед глазами его плавало, опускаясь, но не торопясь лечь на землю, зеленое, сияющее перо селезня.

— Федюшка, сынок! Ты уж прости нас! — мама обняла его.

И он сразу проснулся, увидел на глазах у мамы слезы, заморгал.

— Да нет! — сказал Федя, освобождаясь из материнских задрожавших рук, сбежал с крыльца, закричал на Красавку, замахнулся: — Пошевеливайся!

Красавка обернулась, поглядела на своего пастушка и пошла под своды дубов, в белеющий издали, закутанный туманом березовый лес.

Они прошли с Красавкой по заспавшемуся облаку, теплому, белому, но Федя стегнул корову, ему не хотелось вымокнуть в тумане. Корова прибавила шагу, они выбрались из ложбины в светлый, счастливый лес. На березах здесь были одежды белее, чем в других местах. Первый слой бересты тоньше, прозрачнее. Он блестел, как шелк. Вверху, под листьями, стволы берез голубели от небесной синевы, а снизу золотились — утопали в желтых весенних цветах.

Корова нашла хорошую траву, принялась щипать, а Федя сел на сухой, широкий пень и задумался, засмотрелся. Он смотрел на землю, сверкающую на раннем солнце зеленью. Земля уходила из-под ног, падала к речке Баньке, а на другом берегу взмывала полями озими, уж такими зелеными, такими нежными, хоть заплачь.

— Вот оно — перо селезня! — сказал Федя.

Розовое солнце всходило не торопясь, наливалось соком, и налилось, созрело, и Федя отвел от него глаза. Увидал две зеленые радуги. Они взлетали с колючих кустов шиповника крест-накрест.

— Радуга! — кричал Федя, хотя радостью не с кем было поделиться. — Красавка, ты хоть посмотри!

Обернулся — коровы не было.

— Красавка! — закричал Федя. — Красавка!

Вскочил на пенек — не видно. Кинулся вниз с косогора — нет коровы. Побежал вокруг бугра — нет и нет.

Зацепился за корень, заспотыкался, чтоб удержаться на ногах, замахал руками, упал. Открыл глаза — ландыш. И Красавка — вот она. Траву ощипывает вокруг молоденькой березки, даже головы к нему не повернула. Чего ей волноваться, свой человек носится сломя голову по лесу.

Федя потянулся к ландышу, но не стал срывать.

— Ладно, свети! — сказал Федя ландышу.

И стал глядеть на Красавку.

— Я бегаю, а ты — ешь и ешь.

Красавка стегнула себя хвостом по спине, мотнула головой и опять принялась за траву.

— Понимает, что ли? — пожал плечами Федя. — Или мух каких гоняет?

Поглядел на небо.

Не может же быть так, подумал, чтоб небо — только воздух, а земля — только песок, глина, камни.

Нет, так быть не могло. Федя любил живое небо, живую землю, живые цветы и живые деревья. Дрожащими руками он учуял вдруг — ответное подрагивание.

Тук-тук! Тук-тук!

Земля дышала. Земля жила. Федя в надежде лег на живот и прижался ухом к тверди.

Тук-тук! Тук-тук! — послышалось ему.

Земля была живая. Федя слышал, как стучит сердце земли. Приложил руку к груди. Его сердце стучало точно так же, как сердце земли: тук-тук! тук-тук!

Закончил учебный год Леха и тоже стал пасти корову.

Потом к ним Шурка, брат киномеханика, пристроился со своей Цыганкой.

— Втроем в самый раз пасти, — согласился Леха. — Двое костер жгут — третий на стреме.

— А мы костры жечь будем? — удивился Федя.

— Ну а чего не погреться? Спозаранку холодно.

Утро и впрямь выдалось такое, словно пора было снега ждать.

— Давайте к Чертяке прогоним, а там костер и запалим, — предложил Шурка.

Чертяка — лесное озеро. Круглое, черное, само собой бездонное, и всего с пятачок, в избе хорошей уместится.

Леха и Шурка стали ломать сухие ветки, а Федя обошел озеро и раздумался.

— По-моему, — сказал он ребятам, — это озеро произошло от удара не очень крупного, но страшно тяжелого метеорита.

Шурка бросил хворост, подошел к озеру, сунул палец в ноздрю, загляделся.

Леха, улыбаясь, разжигал слабый еще огонек. Он слушает вполуха, на все сто не верит. Он даже отцу с матерью на все сто не верит.

Пламя пыхнуло. Леха улыбнулся во весь рот, как цыган.

— Занялось!

Ребята сели вокруг огня, потянулись к нему красными озябшими руками.

— Воронятинки бы! — помечтал Шурка.

— Рано, — сказал Леха. — Пусть растут.

Огонь обгладывал ветки, пекло лицо. Федя встал поглядеть коров, притащил трухлявый, но сухой остов березы.

Кора закоптила, запахло дегтем.

— Люблю! — признался Леха.

— А я «Шипр», — сказал Шурка, — брата премировали флаконом. Я каждый день нюхаю.

— А в этом озере водится кто? — спросил Федя.

— Да кто ж тут еще будет водиться, когда это чертякино место? — удивился Шурка.

— А клады есть здесь? — спросил Федя.

— Конечно, есть! Где их нет? А здесь бояре жили. Им было чего от глаз хоронить.

— А чего бы ты с кладом сделал? — спросил Леху Шурка.

— Да ничего. Нашел бы, поглядел и оставил все как есть, до того, как в полный ум войду. Тогда бы и решил, что делать.

— А я бы государству сдал! — загорелся Федя. — На подводную лодку. В газетах бы написали.

— А я бы сдал на самолет, — встрял Шурка, — и наказ бы сделал: как вырасту, чтоб меня на летчика выучили.

— Несмышленые вы еще! Пошли коров перегоним, — поднялся с земли Леха. — У костра тепло, да коровам тут за каждой травинкой попинаться надо.

Погасили костерок, погнали коров еще дальше. Лес скоро кончился. Зазеленело впереди болото.

— Федька, беги наперед, заворачивай! Увязнут — хватим горя, — приказал Леха.

Федя помчался отрезать коровам путь к болоту. Завернул. А назад не торопится.

— Ребята! — зашептал он. — Птица кака-ая!

— Цапля! — определил Леха и засвистал по-разбойничьи.

Цапля замахала огромными крыльями, задергалась, повисла, скрючившись, над землей, опять замахала, замахала, словно половики встряхивала от пыли, нескладно, неумело. А поднялась, убрала длинные ноги и пошла кружить — красиво, широко.

— Вот как надо летать! — прошептал Федя. — Я же знал, что вот так и надо. Сначала оторваться от земли, потом повиснуть…

— Ты что, летал, что ли? — спросил Шурка.

— Во сне, — сказал Леха.

Федя кивнул.

— Во сне… Но если запомнить все движения, если сжаться, набрать побольше воздуха в грудь…

— Сегодня после обеда пасем возле пруда, — сказал Леха.

— Купаться, что ли, будем? — спросил Шурка.

— Да уж пора, май на исходе.

— Так ведь холод стоял. Вода не прогрелась.

— Ничего! Чем холодней, тем горячей.

Федя понял эту мудрость, когда сиганул в пруд с разбегу, зажмурив глаза, — обожгло. Вода была холодная, как кипяток.

Через неделю купались без всякого геройства: прогрелась вода.

— Ну что, Федька, поплывем на остров? — спросил Леха.

— Поплывем, — откликнулся Федя, а сердце у него — в комочек: далеко до острова.

Поплыли. Леха сразу же опередил Федю, тот погнался за ним и выбился из сил. Оглянулся — далеко до берега, а до острова, может, и ближе, но назад приплыть сил не хватит. Повернул Федя, а руки не слушают его, не гребут.