Ева Луна - Исабель Альенде

Не считая шоферов и телохранителей, постоянно пачкавших паркет и воровавших хозяйское спиртное, в особняке жили и работали кухарка, старый садовник и дворецкий. К ним присоединилась и я, так никогда и не узнав, зачем меня сюда взяли и каковы были условия соглашения между хозяином дома и моей крестной; по правде говоря, я там не слишком перерабатывала. Не получая никаких особых указаний и распоряжений, я целыми днями гуляла по саду, слушала радио, придумывала истории для запертых комнат или же рассказывала уже придуманные сказки другим слугам, которые взамен закармливали меня сладостями. Непосредственно на меня были официально возложены всего две обязанности: чистить до блеска обувь хозяина и выносить за ним ночной горшок.

В первый день моей работы на новом месте в доме министра устраивали прием для всяких послов и политиков. Раньше мне еще не доводилось видеть столь масштабных приготовлений. Сначала к дому подъехал грузовик, доверху набитый круглыми столами и стульями с позолоченными спинками; из кладовой были извлечены вышитые скатерти, а из бездонных буфетов в столовой — банкетная посуда и приборы с выгравированной и позолоченной монограммой уважаемого рода, к которому принадлежал мой хозяин. Дворецкий вручил мне специальную тряпку, которой я должна была наводить блеск на хрусталь. Эта работа пришлась мне по душе: я ощутила неописуемый восторг от музыкального перезвона соприкасающихся рюмок и бокалов и вспыхивающей на хрустальных гранях и округлых поверхностях радуги, что происходило всякий раз, как только я извлекала очередной бокал из темного ящика на свет. Ближе к вечеру привезли огромную корзину роз: цветы расставили в фарфоровых вазах по всем гостиным. На столы водрузили извлеченные из буфета на кухне полированные серебряные графины и блюда для фруктов. Из кухни в комнаты для приема перекочевывали бесчисленные тарелки с разнообразно приготовленной рыбой, мясом, привезенными из самой Швейцарии сырами, глазированными фруктами и грудами сладких булочек и печенья, выпекать которые дворецкий подрядил монахинь из ближайшего монастыря. Гостей обслуживали десять официантов, все в белоснежных перчатках. Я же подсматривала за происходящим из-за портьер, отгораживавших дверь гостиной от служебных помещений. Все, что я разглядела, изрядно пополнило мои знания и стало великолепным новым материалом для украшения самых изысканных сказок. Теперь я вполне авторитетно могла отправлять своих героев на королевские пиры и балы, радуясь, что узнала огромное количество всяких полезных подробностей и деталей светской жизни, о которых сама бы, понятное дело, никогда не догадалась: откуда мне, например, было знать, что на такие приемы специально приглашают музыкантов во фраках, которые целый вечер играют на террасе какую-нибудь легкую танцевальную музыку; что гостям подают запеченных фазанов, фаршированных каштанами, головы которых украшают изящные хохолки из длинных перьев; а чего только стоил вид зажаренного на углях мяса, которое подавали, предварительно облив крепким ликером, и затем уже при гостях поджигали, отчего над блюдом взметались языки голубоватого, почти прозрачного пламени. Я не ушла спать до тех пор, пока дом не покинул последний из гостей. На следующий день я участвовала в общей уборке, пересчитывала и раскладывала по коробкам приборы, убирала поломанные или увядшие цветы, расставляла по местам все, что доставали специально для банкета. Дом возвращался к привычному ритму жизни.

На втором этаже огромного особняка располагалась спальня самого министра — весьма просторный зал с большой кроватью, углы которой украшали вырезанные из дерева на редкость пухлощекие ангелочки. Особую ценность представлял собой плафон, которому, как мне сказали, было уже не менее ста лет. Ковры и подушки были привезены откуда-то с Востока, а вдоль стен рядами стояли изготовленные еще в колониальные времена статуэтки святых из Эквадора и Перу; по самим же стенам была развешана внушительная подборка фотографий, на которых почтенный хозяин дома был запечатлен с самыми известными, уважаемыми и, по всей видимости, достойнейшими людьми страны. В одном из углов располагался резной письменный стол красного дерева, перед которым возвышалось старинное, обитое епископским плюшем кресло. Ножки и подлокотники этого тронообразного сооружения были позолочены, а в центре сиденья было аккуратно проделано отверстие, достаточное для того, чтобы справлять в него все естественные надобности. Хозяин усаживался в кресло, и продукты его жизнедеятельности через некоторое время оказывались в специально установленной под сиденьем фаянсовой вазе. Порой господин министр часами просиживал в этом кресле с секретом и успевал за это время написать несколько писем, набросать текст очередной речи, прочитать газету и хорошенько приложиться к бутылке виски. Закончив важный физиологический процесс, он дергал за шнур колокольчика, звонок которого разносился по всему дому, как сигнал тревоги или призыв о помощи. Я, сгорая от злости, поднималась в спальню хозяина и забирала горшок. В голове у меня никак не укладывалось, почему этот идиот не пользуется, как все нормальные люди, обычным туалетом. У хозяина всегда была такая странность, и лучше не задавай лишних вопросов, однажды сообщил мне дворецкий, и никаких иных объяснений я добиться так и не смогла. Через несколько дней я поняла, что такая работа выше моих сил. Мне становилось плохо, я задыхалась, у меня начали чесаться руки и ноги, а время от времени меня всю прошибал холодный пот. Ничто — ни ожидание очередного банкета, в подготовке которого предполагалось и мое участие, ни потрясающие приключения, происходившие в запертых комнатах, — ничто не могло заставить меня хотя бы на миг забыть это плюшевое кресло и выражение лица хозяина, когда тот сначала жестом давал мне понять, что настало время в очередной раз исполнить мой священный долг, а затем величественным взмахом руки указывал направление, в котором я должна была проследовать, чтобы опорожнить драгоценный сосуд. На пятый день, услышав призывный звон колокольчика, я притворилась глухой и некоторое время продолжала заниматься своими делами на кухне. Впрочем, через минуту-другую вновь зазвучавшая трель колокольчика дала мне понять, что так просто от меня не отвяжутся. Этот звон, казалось, раздается прямо у меня в голове и раскалывает череп изнутри. Наконец я заставила себя подняться по лестнице, что далось мне с огромным трудом. Каждую следующую ступеньку я преодолевала все с большим усилием, и одновременно с каждым шагом во мне все больше закипала злость. Наконец я вошла в роскошную, но при этом воняющую, как неубранная конюшня, комнату и, не глядя на хозяина, наклонилась к креслу, из-под которого и извлекла на редкость обильно заполненный горшок. Совершенно спокойно, так, словно у нас это было заведено с незапамятных времен и повторялось ежедневно, я подняла фаянсовую вазу перед собой и милейшим образом перевернула ее прямо над почтенным государственным деятелем; одного движения руки мне хватило, чтобы полностью избавиться от чувства униженности, преследовавшего меня все эти дни. Некоторое время хозяин продолжал сидеть неподвижно, и о том, что все происходящее его несколько удивляет, можно было судить лишь по выражению его выпученных глаз, готовых, казалось, выпрыгнуть из глазниц.

— Всего хорошего, сеньор. — Я по-военному развернулась на пятках, стремительно вышла в коридор, по-быстрому попрощалась с друзьями, спавшими за запертыми дверями, спустилась по лестнице, проследовала мимо шоферов и телохранителей, вышла на террасу и успела даже пройти через весь парк до того, как оскорбленный министр пришел в себя.

Отправиться на поиски моей крестной я не решилась: слишком уж напугала она меня как-то раз, когда в припадке безумия пригрозила зашить кое-что и мне. В одном из кафе мне разрешили позвонить по телефону, и я набрала номер дома, где работала Эльвира. Там меня огорошили, сообщив, что она, оказывается, ушла, водрузив на вызванного извозчика свой гроб. Больше ее в доме пожилого холостяка и старой девы не видели. Куда она подевалась, никто не знал, дать какие бы то ни было объяснения своего ухода она не удосужилась; более того, она никого не присылала за оставшимися вещами. Выслушав все это, я во второй раз в жизни почувствовала себя безмерно одинокой и призвала на помощь маму, чтобы та дала мне сил и помогла преодолеть свалившиеся на меня несчастья. С тем чувством, с которым обычно девушки спешат на свидание, я, повинуясь не то инстинкту, не то интуиции, направилась в центр города. На площади имени Отца Нации я с трудом узнала конную статую нашего благодетеля: за последнее время памятник успели отчистить от голубиного помета и патины и, более того, отполировали до блеска, так что теперь он сиял в лучах солнца во всей своей роскоши и величии. Лишь там, на площади, я поняла, что подсознательно пытаюсь отыскать Уберто Наранхо — единственного человека из всех, с кем меня сводила жизнь, кого я пусть и не по полному праву, но по крайней мере не без оснований могла считать своим другом. О том, что разыскать его может оказаться трудной, даже непосильной задачей или же что он, например, вообще уже забыл меня, я как-то не думала: слишком мало лет прожила я на свете, чтобы быть пессимисткой и переживать из-за еще не случившихся неприятностей. Я присела на бортик фонтана, где он когда-то устроил заведомо выигрышное для себя пари с бесхвостой рыбкой, и стала смотреть на попугаев и толстых ленивых белок, неспешно и с достоинством сновавших по ветвям деревьев. Ближе к вечеру я поняла, что ждать на одном месте, наверное, не имеет смысла и пора переходить к более активным действиям. Я прогулялась по центру, по его узким улицам, сохранявшим очарование колониальной эпохи. В те времена по этому району еще не прошлись, снося все на своем пути, шеренги экскаваторов, исполняющих задание приглашенных в страну итальянских строителей. Во всех лавках, киосках и кафе я спрашивала о Наранхо; знали его в этом районе хорошо, что, впрочем, не было удивительно, поскольку именно здесь он ошивался с самого детства и здесь проворачивал свои первые мелкие делишки. Куда бы я ни сунулась, ко мне везде относились очень любезно; тем не менее никто не дал мне прямого ответа на вопрос, где я могу найти своего знакомого. Судя по всему, диктатура приучила людей держать рот на замке; кто его знает; в конце концов, даже девчонка в переднике служанки и с тряпкой за поясом может оказаться не той, за кого себя выдает. Лучше уж не рисковать и не болтать лишнего. Наконец кто-то сжалился надо мной и дал «наводку»: иди, девочка, на улицу Республики, там его можно частенько встретить по ночам. В те времена квартал красных фонарей в нашей столице представлял собой едва ли не один-единственный плохо освещенный квартал; все было весьма скромно по масштабам и ни в какое сравнение не шло с тем городом порока, в который этот район превратился через несколько лет; однако уже в те годы в газетах мелькали частные объявления от девушек, фотографии которых цензура с ложным пуританством перекрывала в самых интересных местах черными треугольниками; были в городе и гостиницы, где можно было снять номер на час, были и подпольные публичные дома, и игорные притоны. Ближе к ночи я вспомнила, что весь день ничего не ела, но просить помощи не стала; слишком хорошо у меня в памяти отложился завет Эльвиры: запомни, птичка моя, лучше умереть от голода, чем просить подаяния. Наконец я забрела в какой-то темный проулок, заканчивающийся тупиком, подобрала несколько картонных коробок, устроилась, как могла, поудобнее и на удивление быстро и крепко уснула. Проснулась я спустя несколько часов оттого, что мое плечо сжала чья-то сильная и довольно бесцеремонная рука.