Лебединая песня - Овидий Александрович Горчаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из радиограммы № 41 Центру от «Джека», 25 сентября:
«Каждую ночь кружим по лесам. Голодаем, Боеприпасы и радиопитание на исходе. Если будет стоять нелетная погода, придется идти через фронт».
Радиограмма «Джеку» от Центра, 25 сентября:
«Ожидайте груз 26, 27, 28 сентября. В 20.00 в эти дни слушайте наш сигнал — три группы троек. Ваш ответ о готовности принять груз — две группы пятерок. «Xозяин».
Коля Шпаков ведет группу в знакомый район — к станции Гросс-Скайсгиррен. Ночь светлая, звездная — такие в конце сентября случаются редко. Шпаков идет мимо замков и старинных городков, идет по звездам.
Проходит день-два, но никто вслух не вспоминает о Юзеке Зварике, хотя каждый думает о нем…
Последние дни питались только клюквой да брюквой. Под старыми елями днем можно собрать немало рыжиков, в вереске попадаются боровики, но немцы совсем не дают разжечь костер, вот и приходится в редкие спокойные часы пастись на лесных ягодниках. С какой тоской, с какой завистью смотрят ребята на улетающих на юг гусей. Через час-два будут они, счастливчики, в Польше, потом в Чехословакии, и хоть все еще стонут под железной пятой вермахта эти братские страны, все-таки в них намного легче было бы разведчикам, чем в этой распроклятой Пруссии.
От болот тянет холодом. От зари до зари теперь не просыхает роса. После 22 сентября, дня осеннего равноденствия, день стал короче ночи. Гудит в соснах, хлещет по лицу студеный северо-западный ветер. Утром Шпаков увидел иней на траве, и сжалось сердце — октябрь на носу, а фронт замер. Правда, на других участках дела идут хорошо — 1-й Белорусский освободил предместье Варшавы — Прагу, полным ходом идет освобождение Прибалтики, вышли из войны Финляндия и Болгария, союзники взяли Брюссель и Антверпен, американцы в районе Трира вышли к границе Германии. Но вот под Мемелем наши что-то никак не разделаются с фрицами, а главное — когда же, когда наконец наши ворвутся в Восточную Пруссию?
Восемь теней, теперь уже только восемь, неслышно скользят по темному лесу, оставляя позади просеку за просекой.
Командир идет впереди. Выслать бы дозор, да некого. Трое больных, двое дежурили на дневке и клюют носами. Не девчат же посылать… К тому же он, Шпаков, один хорошо «ходит» по карте. Вот и идет впереди отряда, как ходил капитан Крылатых.
Глубокой ночью 28 сентября выходит восьмерка разведчиков к большой округлой поляне в хмуром сосновом бору и видит при свете вынырнувшего из-за рваных туч полумесяца заросшие диким виноградом, окутанные туманом развалины. Монастырь или замок?.. Кто строил его, кто разрушил?.. Дыхание столетий витает над камнями, чужое дыхание, с запахом давно отгоревших пожаров и поросших чертополохом пепелищ. В гробовой тишине ухо словно угадывает отзвук давней битвы, звон мечей и стук окровавленных секир. Кругом — седые мшаники, заросли можжевельника, зубчатая стена вековых сосен.
«Остландрейтеры» шли на восток и после каждого похода строили новые замки на границе завоеванных земель…
Группа цепочкой выходит на просеку в двадцати километрах южнее Тильзита. С просеки просматривается шоссе Тильзит — Велау. Вдруг Шпаков останавливается: под елями, на той стороне просеки, — подозрительный шорох, металлический лязг. Секундное промедление, рывок в сторону и назад… Поздно! С грохотом взрывается ночь. В черных кустах вспыхивают трепещущие оранжевые язычки в пламягасителях пулеметов, всплески сине-зеленого огня в автоматах. Немцы бьют из пулеметов, бьют из автоматических карабинов, бьют очередями, разрывными и трассирующими.
Огненный смерч мгновенно сдувает разведчиков с просеки. Рассыпаются звенья цепочки. Минута-две отчаянно быстрого бега. Но бегут только семеро. Не хватает звена в цепочке…
Шпаков остается на просеке. Жадно впитывает восточнопрусский песок кровь второго командира группы «Джек». Падая, горят над ним красные и зеленые ракеты. Как реквием разведчику — исступленная дробь пулеметов, многоголосый вой пуль, треск разрывных.
— Там!.. — почти кричит Аня, на бегу хватая за руку Мельникова. — Ваня, там…
Они бегут зигзагами, и позади выстраиваются в сплошную спасительную стену ели и сосны. В карбидном свете ракет все вокруг — и сосны, и бегущие люди — кажется белым, как на негативе.
— Знаю! — с бессильной яростью выпаливает Мельников, вырывая руку.
Да, Коля остался там. И он, Иван Мельников, не мог даже подползти к нему, к другу и командиру, под огнем из десятка шмайссеров и автоматических карабинов… Его вмиг изрешетили бы пули…
— Стой! — вполголоса командует Мельников. Позади рвутся разрывные пули, взлетают ракеты, по пульсирующее белое зарево уже едва сочится сквозь сосновый частокол. — Принимаю командование! Переходим шоссе по параллельной просеке!
Идут семеро. Идут цепочкой, пригнувшись, с заплечными мешками, утопая по колено в папоротнике. Со стороны они похожи на горбатых гномов. Зину душат рыдания… Аня молча глотает слезы…
В двух-трех лесных кварталах от просеки, на которой группа потеряла Шпакова, разведчики выходят к шоссе и опять попадают под пулеметный огонь. И здесь засада!.. Убегая под пулями, Раневский падает, с размаху ударяется коленкой о торчащий из земли валун. Здоровяк Натан едва не теряет сознание от боли и, кое-как поднявшись, убеждается, что не то чтобы идти, но и ступить на ногу не может. Неужели перелом?
Из отчета разведчика Натана Раневского:
«…Будучи не в состоянии передвигаться, я позвал на помощь товарищей. И они пришли. Вынесли меня в менее опасную зону, оказали помощь. Ребята задумались: что делать дальше? Ведь задание превыше всего, и поэтому меня решили оставить. Мельников спросил: «Кто останется с ним?» Генка Тышкевич сказал: «Я останусь». Потому что мы были друзьями еще по Белоруссии. Пятнадцатилетний Геннадий Тышкевич добровольно согласился разделить мою заведомо нелегкую судьбу. Мы наметили пункт встречи с группой — близ болота у деревни Линденгорст…»
Раневский соорудил костыль и шел, подвесив
