Эгоист (СИ) - Майер Жасмин

В государственной тюрьме «Мессадин-2» действительно не было изоляторов для тех, кто только находился под следствием, поэтому в одной камере со мной могли оказаться и опасные убийцы с пожизненными сроками и те, кто отсиживал неделю-другую за незначительные проступки: мелкое воровство или курение гашиша. А так как гашишем в Тунисе, несмотря на запреты, увлекались многие, то тюрьмы и были всегда переполнены.

Так что исполнителей там было хоть отбавляй. От дорогих ассасинов-ваххабитов из Сирии до уличной шпаны, готовой убивать за косяк.

По случайному, разумеется, стечению обстоятельств в тюрьме ко мне сразу же перестали наведываться следователи. Я догадывался, что все удерживающие их снаружи тюрьмы преграды рассосутся сами собой, как только расследовать будет уже нечего.

По прибытию в «Мессадин-2» у меня отобрали все личные вещи, которые были с собой, и обыскали. Я остался в тех же вещах, что был — в обычной футболке и свободных шортах до колен. Тюремные робы здесь не носили.

После меня, даже без наручников, вывели в коридор, где мозаика на стенах перемежалась рисованными картинами о сборе апельсинов и фиников в полях Туниса, совсем как в каком-то детском саду.

Вход в камеру из коридора преграждала решетчатая дверь, а другая, цельная, оббитая металлическими пластинами, закрывалась только зимой. Сейчас была середина лета, и металлические двери всех камер держали нараспашку, но сквозняк здесь был таким же редким гостем, как и столовые приборы.

Я слышал, что в тюрьмах Туниса все ели из одного чана, помогая себе хлебом. И мне предстояло проверить это на себе.

Ни отопления, ни кондиционеров в тюрьме, разумеется, не было, хотя зимними ночами температура могла опуститься и ниже нуля. Но в сорок градусов по Цельсию в тени было сложно поверить в то, что когда-нибудь здесь бывает холодно.

А еще… Я мог просто не дожить до зимы.

Неприятности в «Мессадин-2» у меня начались сразу же.

Надзиратель так и не довел меня до дверей первой камеры. Вместо клятвенных обещаний моего адвоката, меня втолкнули во вторую.

* * *

Во второй камере, куда меня определили, отбывали срок четыре десятка человек. В третьей — было больше шестидесяти человек, а в пятой — почти восемьдесят.

В голове не укладывались такие цифры, как и то, что больше половины обитателей тюрьмы каждый день спали на полу, завернувшись в одеяла, а остальные каждый вечер дрались за право занять места на двухъярусных кроватях.

В первой же, куда меня обещал поместить адвокат и куда я надеялся попасть, сидели всего двадцать человек — именно там отбывали свои сроки богатейшие люди Туниса, иностранцы и те, кому требовалась срочная медицинская помощь.

А ведь меня только выписали после контузии!

Официального лазарета в «Мессадин-2» тоже не было. Вместо него была та самая первая камера, в которую лишь избранные заключенные могли отправиться, заполучив действительно опасные травмы, но не заразные болезни.

И я в их число, по-видимому, не входил.

Для тех, кто болел кожными болезнями, кашлял кровью и прочие жуткие болезни, имелась четвертая камера. А получить направление в первую — это было как получить путевку в санаторий.

Но хоть я и был иностранцем, к тому же выписанным досрочно из больницы, меня все равно закрыли во второй.

На все мое возмущение начальник тюрьмы лишь пожал плечами, отвечая на ломанном английском, что в моей второй камере тоже сидят такие же иностранцы, как и я. Вот только часть из них была беженцами из Ливии, другие — потенциальные террористы из Сирии, а остальные — поставщики гашиша из Алжира. А к перепуганным туристам из Франции, которых случайно арестовали с гашишем на экскурсии, меня переводить явно не собирались.

Еще и потому, что в первой достать меня было бы гораздо сложнее.

В каждой камере имелся главный среди заключенных — на арабском это звучало как капран.

Он отчитывался начальнику тюрьмы о стычках и конфликтах, ведь при таком количестве запертых в одном пространстве мужчин, разумеется, ни один день не проходил без конфликтов. Именно капран и его помощники должны были гасить драки между заключенными, но на деле — за деньги они на многое закрывали глаза.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

По статистике, смерть в тюрьме чаще всего наступала в результате суицида, а люди ведь не сводят счеты с жизнью на глазах почти полусотни сокамерников. Поэтому если труп находили в каком-то уединенном месте, например, в баке с грязным бельем в прачечной с перерезанными венами, все знали, что это, конечно, суицид, как иначе?

Отношения с капраном второй камеры у меня не сложились сразу же, стоило переступить порог. Все кровати к моменту моего прибытия, разумеется, были уже заняты, и сорок обросших потных мужиков не горели желанием уступать мне койку.

Пришлось их убедить, что я не собираюсь спать на полу.

На вымытом после завтрака полу всегда множились окурки. Их бросали прямо на пол, который мыли дважды в день — перед сном и после завтрака, пока заключенных выводили во двор.

Воздух в камере в любое время суток был сухим и едким, из-за постоянного курева дешевых самокруток.

Я не придумал ничего лучше, как выбрать второй уровень кровати подальше от туалета и возле крошечного окна под потолком. Забросил туда вещи.

И последующие несколько дней, как в песочнице, в которой я отобрал лопатку у главного хулигана двора, отстаивал свое право спать именно на этой кровати.

Я всегда старался бить первым.

Кривой взгляд — и я бил. Усмешка — я бил. За сказанного в лицо Бекхэма — бил ногой с разворота.

Сам я не использовал кличку, но все, кто лез ко мне, уже ее знали, а значит, дело было не только в кровати. Им платили за это.

Нас разнимали, не сразу, но разнимали. Тунисцев возвращали в камеры, а меня — вели в медблок к доктору Хуссейни.

— Что произошло, мистер Картер? — всегда спрашивал вежливый доктор на чистом английском.

— Упал с кровати, — отвечал я.

— Хм, — кивал доктор. — Рад, что обошлось без трещин в ребрах.

— Ага, повезло, — кивал в ответ я.

Избитых тунисцев к докторам так часто не таскали, но я был иностранной занозой в заднице тюремного руководства. Мудир — начальник тюрьмы на арабском — не мог позволить, чтобы на мне заживало все, как на собаке. На соотечественниках мог, а на англичанине — нет.

После того, как доктор заканчивал обрабатывать антисептиком разбитые ладони, зашивал рассеченную бровь или заклеивал разбитый нос пластырем, конвой возвращал меня обратно.

Во вторую камеру. Раз за разом.

Капрана первой камеры, Джаммаля Фараджа, я видел только издалека в общем дворе во время прогулок. Его уважали и боялись, и своим тяжелым взглядом из-под нахмуренных кустистых бровей он напоминал мне Шона Коннори в роли Джеймса Бонда. На вид ему было около пятидесяти, но может и больше, в его волосах во всю хозяйничала седина.

Фарадж руководил регионом до того, как сюда пришел шейх Амани. Именно его Амани задабривал подарками и подношениями, выпрашивая разрешение на строительство фармакологического завода, а после и на землю под строительство отеля.

Влияние Амани в регионе росло медленно, постепенно, не вызывая подозрений, но как только шейх установил все нужные ему связи, он сделал все возможное, чтобы столкнуть Фараджа с его трона.

А после для надежности посадил того за решетку.

Вот так, в наглую, расправившись с главным конкурентом, шейх сполна ощутил вкус безнаказанности. К этому времени полиция уже вовсю танцевала под его дудку, так что это был только вопрос времени, когда у него окончательно развяжутся руки и он перейдет границы допустимого.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Когда я очутился в «Мессадин-2», Джаммаль Фарадж уже отсидел треть срока, а остальное ему амнистировали за прошедшие годы за хорошее поведение и в честь праздников. Амнистировали заключенных в Тунисе трижды за год — в день рождения президента, день рождения сына президента и в день, когда Тунис обрел независимость от Франции.