Вернуться по следам - Глория Му

В общем, все было так сложно с мамой, да и родственники со своими помощью и сочувствием никак не давали ей забыть, похоронить уже этот запутанный клубок обид, любви и ненависти. Мне было очень жаль ее, я даже пыталась ей объяснить, что она ни в чем не виновата, ведь папа и сам мне сто раз говорил, что ни один человек не несет до такой степени ответственности за жизнь другого, но я, по малолетству, не находила нужных слов, да и кто бы стал относиться всерьез к словам ребенка?

А родственников у нас всегда было слишком много, и они охотно принимали участие в нашей с мамой жизни.

Папины родственники всячески поносили маму за то, что она ушла от папы и он умер от тоски. Поэтому они забрали все папины деньги, книги и всякое такое – чтобы не досталось врагу, то есть маме. Меня как наследника они в расчет не брали – я ведь была маминым отродьем.

Мамины же родственники не уставали поносить мерзавца и изменщика – моего папу и стервятников – папиных родственников, оставивших нас с мамой «нищими». Но меня они тоже не любили – правильно, потому что я была папиным отродьем.

С мамой им было не очень интересно – стоило десять минут поговорить о папе, как у нее слезы закипали в глазах, поэтому они взялись за меня.

А меня, несомненно, следовало исправлять, «чтобы я не кончила, как мой отец». Только ранняя смерть, по мнению маминых родственников, спасла папу от тюрьмы, мне же эту тюрьму пророчили по любому поводу – от немытой ложки до неуместной улыбки, что меня удивляло безмерно. Ну я не была смирным ребенком, но ведь с ножом по улицам не бегала, да и, как вы уже знаете, не умела открыть даже чужого замка.

Поначалу я относилась к этим «исправлениям» с полным доверием. Просто потому, что до сих пор взрослые не давали мне повода подвергать сомнению их слова. Более того, я не относилась к взрослым как к людям по большому счету. То есть часто говорят, что вот родители не относятся к детям как к личностям, но, такое дело, дети временами платят им тем же. Для меня люди – это были ровесники, другие дети, а взрослые – это была такая опекающая, божественная сила: они знали ответы на все вопросы, умели добывать и готовить еду, могли защитить, могли наказать. Поэтому, если мне говорили «Не сутулься, не скалься, не шуми, помолчи, сядь ровно», я, не задумываясь, садилась ровно, прятала улыбку или замолкала. Но тут, среди маминых родных, это не помогало – я все равно оставалась ужасным ребенком и зверенышем, что бы ни делала.

Все эти придирки не вызывали у меня агрессии, только недоумение, пока я не поняла, что это, собственно, придирки. Так бы я и металась среди десятка взрослых, шпыняющих меня, если бы не страсть к печатному слову. Диккенс, старина Диккенс поднял мне веки – я перечитывала «Оливера Твиста» и, добравшись до главы, где мальчик попадает к гробовщику, вдруг ясно поняла, что происходит.

Я поняла, что меня бранят и наказывают не для того, чтобы научить чему-то, а для того, чтобы бранить и наказывать. Это было неприятным открытием, поскольку до сих пор ни с чем подобным я не сталкивалась.

Вы спросите, почему мама или дед не вступались за меня?

Дед мой был простым человеком, не глупым, а простым, он никогда бы не позволил бить меня или даже отшлепать, а то, что ребенку делают замечания, пусть и постоянно, он считал нормальным.

А мама и сама думала, что папа меня воспитывал неправильно и я слишком на него похожа, поэтому только и говорила: «Да-да, слушайся старших». Нет, мама очухалась и вступилась-таки за меня, но это произошло гораздо позже.

Причиной этому послужил один нелепый случай. Как-то раз мы всем классом должны были отправиться в театр, я прибежала из школы домой переодеться и оставить портфель и попалась прямо в лапы одной из своих теток.

Я очень торопилась, поэтому, поздоровавшись с ней без должного уважения, прошла к себе в комнату. Тетка устремилась за мной, как терьер, почуявший барсука.

– Глория, – с ходу начала она дребезжащим от раздражения голосом, – ты ведешь себя недопустимо! Когда только ты научишься быть вежливой?

– Простите, тетя, я очень спешу, – я влезла в брюки, застегнула мастерку (так мы называли спортивные курточки), – мы идем в театр, через полчаса мне надо в школу вернуться…

– В театр? В таком виде? И смотри в глаза, когда разговариваешь со взрослыми! А в комнате у тебя что за бардак?

Это была ее обычная практика – рассыпать обвинения щедрой рукой, не особенно задумываясь. Уж один камень из десятка наверняка попадет в цель. Я знала это, но на сей раз действительно торопилась и, утратив бдительность, хмыкнула, имея в виду последнее замечание.

В комнате моей был солдатский порядок, она была просто стерильной, все ценные вещи – книги и плюшевая собака, которую подарил мне папа, были надежно упрятаны в диваньи недра. Я научилась не подставляться.

– Ты еще и смеешься надо мной! – накручивала себя тетка. – Так вот, пока не уберешь, никуда не пойдешь.

– Хорошо, тетя, – вздохнула я, – а что убирать-то?

Тетка огляделась. Диван аккуратнейшим образом застелен пледом, пол сияет чистотой, учебники на столе сложены стопочкой. Разозлившись еще больше, она в сердцах смела книжки со стола и, каркнув:

– Вот что! – вышла.

Пожав плечами, я собрала учебники и, выждав минутку, устремилась на волю. Но тетка не собиралась так легко сдаваться, у нее в запасе был еще один ход.

Она стояла, загораживая входную дверь, и, увидев меня, снова завелась:

– Посмотри на себя, как ты выглядишь! Девочка должна быть в платье, а ты нарядилась в эти обноски, как пацан! И косы, посмотри только на свои косы, они совсем растрепались! Нет, так ты никуда не пойдешь!

Я оценила расстояние до двери и поняла, что мимо тетки мне не проскочить, да и оттолкнуть ее вряд ли получится (да, я и такими методами не брезговала).

– Тетя, – обреченно сказала я, – переодеться, а тем более переплести косички я точно не успею. Пустите меня, пожалуйста, а то меня там все ждут…

Теткины глаза блеснули злобным торжеством, и я поняла, что она придумала какую-то особенную пакость.

– Ну раз ты не можешь следить за своими волосами, мы их обрежем, – жмурясь от удовольствия, сказала она. – Обрежем под олимпийку. Будешь знать!

Тетка, крикнув бабушке, что мы идем в парикмахерскую, больно ухватила меня за плечо и повлекла за собой.

Я шла за ней, не поднимая глаз, чтобы не выдать радость, охватившую меня. Черт с ним, с театром! Косы, ненавистные косы будут сострижены, и не самовольно, а потому что мне так сказали! О да, не бросайте меня в терновый куст!

Всю дорогу до парикмахерской я плелась, повесив нос, а тетка рассказывала мне, каким уродом я буду и как надо мной станут смеяться другие дети – и все потому, что я неряха.

И я хочу внести некоторую ясность в этот момент.

Возможно, вы решите, что я преувеличиваю или что делаю из мухи слона, но, видите ли, жизнь ребенка на самом деле довольно легко превратить в ад, и для этого вовсе не обязательно быть дьяволом.

Моя тетка была самой обычной теткой, и если бы кто-нибудь сказал ей, что она ведет себя глупо и жестоко по отношению к чужому, собственно говоря, ребенку, она бы очень обиделась. Жестокость, по мнению многих, повторюсь, – это побои, а сделать ребенку замечание, да что там, сотню замечаний – это ведь для его же пользы. Дети должны слушаться – как же иначе? Хороший ребенок – послушный ребенок. И воспитывать ребенка – святая обязанность каждого, кто может его поймать.

А меня с удовольствием воспитывала вся родня – если успевали поймать, разумеется, а поймать меня было нелегко. Помня о судьбе гадкого утенка (а я была гадким утенком – ни на кого не похожей в маминой семье птицей), я не стала дожидаться, пока меня заклюют или выгонят, – сама покинула территорию. Я старалась бывать дома только по необходимости – спать и делать уроки, благо, мне было куда сбежать, у меня была конюшня, там я и торчала с утра до вечера.

Я стала беглецом, поскольку бегство оказалось самым эффективным способом защиты, любой открытый конфликт разрешался не в мою пользу, если я возражала им, это называли хамством, если молчала – неуважением или тупостью, а делать то, что говорят, было бесполезно – никто и никогда не был доволен результатом, да мне и не позволяли ничего делать. Если я бралась мыть полы, мне велели идти делать уроки, посуду мыть было нельзя, потому что разобью, чистить картошку нельзя, потому что порежусь, когда же я оставляла попытки помочь по дому и шла-таки делать уроки, меня называли бездельницей.

Не знаю, что стало бы со мной, если бы меня так затюкивали от рождения, возможно, я выросла бы унылым злыднем, но мне повезло: боги моего детства были дружелюбными и спокойными, и я привыкла относиться к миру так же, как они.

Моя прежняя жизнь была совсем иной – целых восемь лет меня любили, защищали и понимали, у меня успел накопиться целый мешок счастья за это время, и я никогда не сомневалась в себе, что и помогало мне стать наблюдателем, а не жертвой всего этого воспитательного процесса.