И опять мы в небе - Виктор Бороздин

Охранники непрерывно рыщут по лагерю, выискивая среди военнопленных комиссаров, коммунистов. У них особая ненависть к людям, сильным духом, которые дают поддержку остальным.

Обреченные уходят за ворота с пением «Интернационала», взявшись за руки, плечом к плечу, бросая остающимся прощальный взгляд – в нем пожелание жизни, последний привет Родине… Мы слышим, как автоматные очереди обрывают гимн, и все встаем, приподнимаются даже те, кто по многу дней уже не в силах был подняться…

Смерть над лагерем летает совсем низко. Как остро чувствуется жизнь там, где ее совсем мало, – небо, леденящий воздух и чудом пробившаяся травинка на истерзанной лагерной земле…

Если тебе сейчас дышится вольно, Люда, дыши полной грудью!»

XIV

«Только тебе, Верка, больше никому, признаюсь: временами от меня уходит надежда. Уже восемь месяцев лежу. Будет ли конец?..

Смотрю на тех, кто ходит, на врачей, сестер, им это так легко дается. Даже на тех, кто на костылях… Истомила постоянная горизонталь – пол, койка, на которой лежу, потолок… – он давит. От того, что пишут ребята, голова пошла кругом.

В-1 расконсервирован, летает! Перед глазами все время наши корабли. Статный, красивый В-6, стройный В-8, немножко «беременные» В-2, В-3, В-4, недолговечный В-5, милый «огурчик» В-1. Запах водорода плюс резины, который знают все воздухоплаватели, который другим никому не нравится, а нам кажется самым сладким запахом на свете. Летом в эллинге прохладно, и стоят, как живые, корабли, живые по-настоящему, их уже нельзя оставить без присмотра – то газку дать, то воздуху, то привязать покрепче, чтобы не раскачивались.

Родные корабли, дайте мне силы!..

Остеомиелит. Так называется мое заболевание. Что оно значит, не знаю, но врачи сказали: неизлечимо, на всю жизнь. Как услышала, помертвела. А потом все во мне встало на дыбы. Это мне-то всю жизнь лежать, ничего самой не делать и только принимать помощь от других? Мне, привыкшей свободно двигаться по земле и в воздухе, стоять у штурвала! Дудки! Они же не знают моего характера. Я упрямая. Много боли довелось вытерпеть, но, если надо, стерплю и не столько, а встану, вопреки всем законам медицины.

У меня под подушкой Сашкино письмо. Порою крепко сжимаю его в руке.

«Дорогая моя Людмилочка! Я считал бы себя счастливым, если бы у тебя пострадали даже обе ноги, лишь бы ты осталась, моя дорогая! …Ходить будешь, я сам тебя научу».

Его наградили орденом Отечественной войны 2-й степени. Вручали в Кремле. Эх, хоть бы в этот день быть с ним!»

О том, что сама награждена орденом Отечественной войны 1-й степени, Люда еще не знала. Награда найдет ее только в сорок пятом.

«На тебя, Вер, пришла похоронка. А я не верю и не поверю ни за что! И мои слова найдут тебя. Где-то ты есть. Может, на краю гибели и тебе сейчас невмоготу. Если бы я могла, собрала бы свои силы и перекинула тебе через все расстояния. Может, ты ранена или тяжело больна и лежишь где-то беспомощная, как лежала недавно я. Если так, пусть и возле тебя окажется другая тетя Поля – на Руси много таких женщин, желанных и безотказных в своем милосердии, – и спасет тебя!

Ты будешь жить! Мы с тобой увидим конец войны и конец фашизма».

«Как прекрасен вертикальный мир, Верка, родная! Я пробыла в нем несколько зыбких секунд, потом все закружилось и, обессиленная, я упала на койку. Но ведь они были, эти секунды! Вертикальные стены, спинка койки, в которую я вцепилась, сестричка Олечка, поддерживающая меня, я сама… Опрокинутый мир встал наконец на свое место. За окном зеленели липы, успела ухватить взглядом верхушки.

Через некоторое время, собрав силы и закусив губы, ведь больно до чертиков, снова встала на непослушные, не держащие меня ноги. Не верилось: неужели стою?!

Пришло письмо от Попова из Долгопрудного: «Я, Почекин, Коновальчик и Раевский подали рапорт об отправке на передовую. Почекин уже назначен командиром 7-го Отдельного воздухоплавательного дивизиона аэростатов артиллерийского наблюдения. Коновальчик – командиром одного из отрядов АН этого дивизиона. Они отбывают на Волховский фронт. Со дня на день должны получить назначение и мы с Раевским. Гарфа и Устиновича пока не отпускают, им поручено строительство нового дирижабля конструкции Гарфа. Кораблю уже и имя дали – «Победа». Хорошо, правда?

Здесь уже все налажено. В отрядах ВДВ непрерывно идут тренировочные прыжки парашютистов-десантников с привязных аэростатов. Недавно собранный В-12 летает к аэростатным точкам у Звенигорода, Тулы, Каширы, Серкова, Медвежьих озер, поселка Гаврилов Посад Ивановской области и другим. Доставляет газ, подкармливает аэростаты.

С нашим уходом пилотов здесь остается катастрофически мало. Не верю, что болезнь тебя сломила, Люда. Жду! Если бы еще и Вера нашлась…»

XV

Долгое время о том, как воюют воздухоплавательные отряды на Ленинградском фронте, долгопрудненцы знали только понаслышке. А тут неожиданно появился живой свидетель – бывший пилот дирижабля, окончивший здесь вместе с другими пилотами Воздухоплавательную школу, сейчас командир 31-го Отдельного воздухоплавательного отряда артиллерийского наблюдения Ленинградского фронта майор Джилкишев. Как только была прорвана блокада Ленинграда, Джилкишева вызвали в Москву, в Главный штаб артиллерии, где ему было поручено формирование нового воздухоплавательного дивизиона и подготовка воздушных наблюдателей-артиллеристов.

Попав в Москву, Джилкишев не упустил случая побывать в Долгопрудном, подскочив туда на попутке. Поселок, где проходили его первые полеты, встретил ошеломившим его подарком. Подъезжая, он, к несказанному своему удивлению, увидел в воздухе идущий на посадку дирижабль. Не поверил глазам. На ходу спрыгнул с машины, бегом добежал до летного поля. Навстречу ему шел друг и однокурсник капитан Гурджиян.

– Ну, Алма-Ата-Саид, жив-здоров! – обрадовался Мелик, крепко тряся Сайда Джилкишева за плечи. А у нас тут смотри, какие дела делаются, – кивнул он в сторону дирижабля, который уже заводили в эллинг. – Собрали. Фронт потребовал.

Среди воздухоплавателей были люди разных национальностей, но казах только один – Саид. И почему-то это всех удивляло: бросил свою необъятную пустыню, ее «кораблей»-верблюдов и уехал за тридевять земель, в Москву, чтобы научиться летать. А вот получилось так. И не жалеет об этом Саид.

Вечером в общежитии Джилкишев рассказывал окружившим его друзьям о блокадном Ленинграде, за который в эти месяцы неизвестности душа у всех болела.

Их отряд держал оборону от Финского залива до Пулковских высот, оборонял Кировский завод, где, несмотря на разрушения от обстрелов и бомбежек, продолжалась работа. Мины, снаряды, отремонтированные танки и орудия немедленно поступали с него на передовую, которая была совсем рядом.

– Люди работали, лишенные всего, что нужно для жизни, – говорил с грустью Саид, – без еды, топлива, даже воды. Их героизм был не меньше, чем у солдат на фронте.

Большую часть времени мы находились в готовности № 1: сами в корзине, аэростат «на узде». При первом выстреле врага по городу шли вверх, чтобы скорее подавить их батарею.

Довелось выполнить и совсем необычное задание, – улыбнулся он, – замаскировать блестевшие на солнце позолотой, служившие немцам ориентиром купола и шпили самых высоких зданий Ленинграда: Исаакиевского собора, Инженерного замка, Петропавловской крепости и Адмиралтейства. Мы с капитаном Судаковым сразу вспомнили про наши малютки «шары-прыгуны». На них и пошли вверх, дождавшись сумерек, чтобы не работать на виду у фрицев – город от них просматривался в простые полевые бинокли. Моросил дождь. Болтало изрядно. Снизу нас придерживали канатами, наводили на верхушку шпиля красноармейцы. С трудом разобрали отяжелевший от дождя чехол, набросили на кораблик, что на шпиле Адмиралтейства. Нас потянули вниз, мы расправили чехол. Так потом замаскировали и другие шпили. Маляров-верхолазов, обессиленных – в городе уже вовсю разгуливал голод, – поднимали на купола тоже на «шарах-прыгунах», привязывали их там, чтобы не упали. Потом поднимали к ним в ведрах краску.

Работа на высоте не каждому по вкусу, не вам это объяснять, – закончил свой рассказ Саид. – Буду отыскивать подходящих ребят-артиллеристов, готовить кадры воздушных наблюдателей. Их немало, предрасположенных к работе в воздухе, надо только не проглядеть. Бывает, на вид незаметный, маломощный паренек оказывается пригодным для сильного дела.

XVI

Каждое утро, когда пленных выстраивают на плацу для переклички, девушки поют, несмотря на то, что это запрещено. Вера, хоть голос срывается от слабости, поет вместе с ними. Началось случайно, вылилось неподвластным даже чувству осторожности протестом. Неожиданно зазвучал в шеренге одинокий, надорванный голос. Смолк. Но когда послышался снова, к нему присоединились другие. Потом уже без этого не могли. Пели неслаженно, голоса охрипшие, застуженные, а у кого-то еще звенели, нерастоптанные… Состарившиеся молодые лица, огромные, впитавшие в себя все страдания глаза…