Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

С этой ночи она прохворала девять месяцев и 7 дней. Все время она лежала в постели, и ее перекладывали на простынях. У ней было воспаление всей нервной системы, что-то произошло с ганглиями — это возможно? Болело у нее все — кости, кожа, мускулы, ногти, волосы. За семь минут до смерти она сказала: «Я скоро умру — слава богу! Не говорите детям о том, что я умерла, в продолжение года, умоляю вас». И умерла. Я ее любил. Пять лет тому назад я думал, что без нее не сумею жить. А теперь — по приезде в Москву, — я проводил ее тело от Смоленского рынка до Курского вокзала и — поехал в театр смотреть «Снегурочку». Это — кощунство, это безобразно. Я — какое-то жадное животное, или я туп и черств? Теперь, когда я рассказываю это Вам, — мне совестно, но вообще я об этом даже не думаю. И то, что я не думаю, — возмущает меня. Теперь…

Третьего дня, проснувшись рано утром, я увидал, что на моей постели сидит девушка в ночном костюме. Она спрашивает меня — верую ли я в бога? Я думал, это во сне, и говорил с нею о боге и многом другом. Потом она встала и ушла в другие комнаты, и вдруг там раздался дикий вой тещи, жены, кормилицы. Оказалось, что девушка — не сон. Это сошла с ума сестра нашего соседа по квартире, учителя Ильинского. Теперь у нас все испуганы и держат дверь на запоре, хотя больную уже увезли в больницу. Но из моей памяти ее никто не увезет.

Вы видите, что я живу жизнью фантастической, нелепой. У меня мутится в голове, и я завидую Вашему покою. К Вам, мне кажется, жизнь относится как к святыне, она не трогает Вас в Вашем уединении, она знает Вашу тихую любовь к людям и не желает нарушать ее, грубо вторгаясь к Вам. Может быть, все это не так. Может быть, она не щадит Вас, задевая Ваше наиболее чуткое. Я завидую Вам потому, что мне начинает казаться — не слишком ли много заботится жизнь о том, чтоб насытить меня впечатлениями? Порою, знаете, в голове у меня вертится все, все путается, и я чувствую себя не особенно ладно.

А еще я чувствую, что люди глупы. Им нужен бог, чтобы жить было легче. А они отвергают его и смеются над теми, которые утверждают. Соловьев! Я теперь читаю его. Какой умный и тонкий! Читаю Аннунцио — красиво! Но непонятно. Нужен бог, Антон Павлович, как Вы думаете? Но оставим это. И Вы простите меня за это грубое, бессвязное письмо, которое ворвется к Вам потоком мутной воды, как я представляю. Простите. Я груб, как бык.

Книгу Данилина завтра же куплю, прочитаю и расскажу Вам впечатление. Спокойно расскажу. В Москве познакомился я с Брюсовым. Очень он понравился мне, — скромный, умный, искренний. Книгоиздательство «Скорпион» — Брюсов и прочие декаденты — затевают издать альманах. Просят у меня рассказ. Я — дам. Непременно. Будут ругать меня, потому и дам. А то слишком уж много популярности. Кстати — как прав Меньшиков, указав в своей статье на то, что я обязан популярностью — большой ее дозой — тому, что в печати появилась моя автобиография. И прав, упрекая меня в романтизме, хотя не прав, говоря, что романтизм почерпнут мной у интеллигенции. Какой у нее романтизм! Чорт бы ее взял.

В «Неделю» не пойду, некогда. Меньшикова не люблю за Вяземского и за Жеденова. Он — злой, этот Меньшиков. И он напрасно толстовит, не идет это к нему — и, думается мне, только мешает развернуться его недюжинному, страстному таланту.

Пишу повесть, скоро кончу. Сейчас же принимаюсь за драму, которую хочется посвятить Данченко. А Вы как, Антон Павлович? Написали что-нибудь? Поссе показывал мне Вашу телеграмму, в которой Вы извещаете его, что в октябре пришлете ему что-то. Поссе рад, как ребенок. Я тоже рад. Корректур Марксова издания Вы мне не присылаете, хотя и обещали. Ну, хорошо. Все равно, теперь мне некогда было бы писать статью. Но летом я заберусь куда-нибудь в глушь, все прочитаю и буду писать с наслаждением, с радостью. А хорошо работать! Вот я пишу и — очень доволен, хотя повесть-то длинна и скучна будет. Очень смущен тем, что никак не могу дать ей название.

Однако — пора дать Вам отдохнуть. До свидания!

Дай бог Вам счастья — уезжайте куда-нибудь. Крепко обнимаю Вас;

А. Пешков

Канатная, д. Лемке.

118

А. П. ЧЕХОВУ

11 или 12 [24 или 25] октября 1900, Н.-Новгород.

Был в Москве, но книжку Данилова нигде не нашел. Может, Вы мне пришлете, а я Вам возвращу ее, прочитав?

Был в Ясной Поляне. Увез оттуда огромную кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу. Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Один из них — директор банка. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не готтентот, а культурный человек и европеец, и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него, и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора и бывает у Омона. Мы вместе с ним поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал препошло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была дочь его — девушка лет 17, красивая и, должно быть, очень чистая. На станции, в ожидания поезда, повинуясь неотвязному убеждению моему в его лживости, я заговорил об Омоне и — поймал вора! Да, он бывает в кабаках и даже спасал девицу из омонок, даже дал ей якобы 900 крон ради спасения ее. Врет, мерзавец! Не для спасения дал! Как скверно, фальшиво он рассказывал об этом! И все при дочери, при девушке. Другой был тут, какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва — лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди — прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И — все это фальшиво, не нужно им. Зачем они тут? Все равно как скорпионы и сколопендры, они выползают на солнце, но те, хотя и гадкие, сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление.

Очень понравилась мне графиня. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного,