Установленный срок - Энтони Троллоп

– И вы сделаете нас счастливыми, дав нам свое разрешение.

– Я даже не думал, что она попросит об этом.

– Она должна спросить своего отца, раз с ним все в порядке. Когда я разговаривал с ним этим утром, он сказал, что его разрешение не будет стоить ничего, поскольку его собираются увести и поместить на хранение. Конечно, я сказал ему, что все это ничего не значит.

– Ничего не значит! Какое право вы имели так говорить?

– Что ж, сэр, вы видите, что некоторые из нас были настроены весьма решительно. Ева сказала, что никогда не позволит мне даже разговаривать с ней, пока жизнь ее отца была в опасности. Она вообще ненавидела этого негодяя Граундла за то, что тот хотел избавиться от него. Я поклялся ей, что сделаю все, что в моих силах, и она сказала, что если я добьюсь успеха, то… она сможет полюбить меня. Что было делать парню?

– Что же ты сделал?

– Я все обсудил с сэром Кеннингтоном Овалом, который является капитаном команды и он телеграфировал своему дяде, который является секретарем по благотворительности или что-то в этом роде, дома.

– Англия – это не твой дом, – сказал я.

– Мы все так об этом говорим.

– И что он сказал?

– Ну, он отплыл домой, а "Джона Брайта" прислали сюда. Но это была всего лишь случайность, что все произошло в этот самый день.

И это был метод, которым все должно управляться в Британуле! Из-за того, что юноша влюбился в хорошенькую девушку, все богатство Англии должно было быть использовано в самых гнусных целях, и великая нация должна была осуществлять свою тиранию над маленькой страной, в которой говорили на ее родном языке и следовали ее собственным обычаям! Во всех отношениях у Англии были основания гордиться своим младшим ребенком. Мы, британульцы, прославились интеллектом, нравственностью, здоровьем и процветанием. Мы продвинулись на шаг вперед и приняли Установленный срок. Затем, по зову этого парня, должен был быть послан левиафан войны, чтобы сокрушить нас, если мы не согласимся отказаться от заветного убеждения наших сердец! Когда я думала обо всем этом, идя по улице, держась за руку Джека, я должна была спросить себя, был ли Установленный срок заветным убеждением наших сердец. Несомненно, у некоторых это было так, и я смог силой своей воли, и отчасти также алчностью и торопливостью молодых людей, добиться того, чтобы мои желания возобладали в обществе. Я не был убежден, что примирился с использованием этой алчности с целью достижения цели, которую я считал абсолютно прекрасной. Но искреннее убеждение не было сильной стороной у людей. Я был вынужден признаться в этом. Действительно убеждение было сильно у кого-либо еще, кроме меня? Разве я не был в положении пастуха, который гнал овец на пастбище, которое было им неприятно? Ешьте, о овцы, и вам в свое время понравится еда – вам или ягнятам, которые придут за вами! Какие овцы пойдут на неприглядные пастбища, не имея никаких надежд, кроме тех, что им были предложены? И все же я был прав. Пастбище было лучшим, что изобретательность человека нашла для содержания овец.

– Джек, – сказал я, – какой же ты бедный, глупый, страдающий от любви мальчишка!

– Осмелюсь сказать, что да, – кротко сказал Джек.

– Ты противопоставляешь поцелуи хорошенькой девушки, которая, возможно, станет тебе хорошей женой, и, опять же, может стать и плохой женой, всему миру с оружием в руках.

– Я совершенно уверен в этом, – сказал Джек.

– Уверен в чем?

– Что во всей Британуле не найдется человека, у которого была бы такая жена, как Ева.

– Это означает, что ты влюблен. И поскольку ты влюблена, ты должна отказаться не только от своего отца, потому что в таком романе, который ни к чему не приведет…

– О, но это так, я так много думал об этом.

– Я вам очень благодарен. Но вы должны противопоставить себя величайшему движению, созданному от имени человеческой расы на протяжении веков, вы должны противопоставить себя…

– Галилею и Колумбу, – предложил он, цитируя мои слова с большой жестокостью.

– Современному Галилею, сэр, Колумбу этого века. И вы должны победить их! Я, отец, должен подчиниться сыну; Я – президент пятидесяти семи лет, – школьнику двадцати одного года; Я – вдумчивый мужчина, – легкомысленному мальчишке! Я поздравляю вас, но я не поздравляю мир с крайней глупостью, которая все еще руководит его действиями.

Затем я оставил его и, войдя в свой кабинет, сел и заплакал от боли разбитого сердца.

Глава IX. Новый губернатор

– Итак, – сказал я себе, – из-за Джека и его любви все устремления моей жизни рухнут! Вся мечта моего существования, которая была так близка к осуществлению наяву, должна быть жестоко развеяна, потому что мой собственный сын и сэр Кеннингтон Овал договорились между собой, что хорошенькая девушка должна поступать по-своему.

Когда я думал об этом, мне казалось, что фортуна обладает столь чудовищной жестокостью и могуществом, которым она никогда не могла бы позволить проявиться в мире, не полностью отданном на откуп несправедливости. Именно из-за этого я и плакал. Я плакал при мысли о том, что дух честности до сих пор так мало преобладал в мире. Здесь, в наших водах, находился ужасный проводник британской мощи, посланный министром британского правительства, так называемым министром милосердия, по горькой случайности, по просьбе племянника этого министра, чтобы грубой силой подавить самый благотворительный проект для управления миром, который когда-либо создавал человеческий разум. Именно в этом заключалось мучение от удара.

Я оставался здесь один в течение многих часов, но должен признать, что перед тем, как покинуть покои, я постепенно заставил себя взглянуть на это дело в другом свете. Если бы Ева Красвеллер не была хорошенькой, если бы Джек все еще учился в колледже, если бы сэр Кеннингтон Овал остался в Англии, если бы мистеру Баннету и бармену не удалось остановить мой экипаж на холме, – удалось ли бы мне организовать окончательный отъезд моего старого друга? Это был вопрос, который я должен был задать себе. И даже если бы мне удалось довести свой успех до этого, разве я не показался бы убийцей своим согражданам, если бы за его уходом не последовали чередой все остальные, пока не подошла бы моя очередь? Если бы Красвеллер ушел, и система была бы остановлена, разве я не должен был бы казаться убийцей даже самому себе? И какая была надежда, какие разумные ожидания на то, что системе будет позволено существовать честно?