Рассказы - Вашингтон Ирвинг

Все эти дела чрезвычайно тревожили Вольферта, и лоб его бороздили морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко задумавшись, направлялся в деревенский трактир, находившийся приблизительно в двух милях от города. Это был излюбленный приют голландской части общины, ибо трактирщики тут испокон веку были голландцами и в нем продолжали сохраняться дух и вкусы доброго старого времени. Помещался этот трактир в старинном, на голландский лад построенном доме, который когда-то, во времена первых переселенцев, служил, быть может, загородной резиденцией какого-нибудь богатого бюргера. Он был расположен поблизости от косы, прозываемой косою Корлира, которая далеко выдается здесь в Саунд и у которой прилив и отлив происходят с необыкновенной стремительностью. Почтенное и несколько обветшавшее здание можно было распознать уже издалека благодаря небольшой рощице, состоявшей из вязов и платанов, которые, казалось, покачивая ветвями, гостеприимно манили к себе, между тем как несколько плакучих ив со своею грустною, поникшей листвой, напоминавшей каскады воды, рождали представление о прохладе, окружавшей этот очаровательный уголок в знойные летние дни. Сюда по этой причине, как я уже сказал выше, сходилось немало пожилых старожилов Манхеттена, и в то время как одни метали в цель кольца и играли в шеффлбоард[50] и кегли, другие глубокомысленно дымили трубками, беседовали об общинных делах и обсуждали городские события.

Вольферт Веббер направлялся в этот трактир бурным осенним днем. Ветер сорвал с вязов и ив последние листья, которые носились по полям шелестящими вихрями. Аллея, где обычно играли в кегли, была пустынна, ибо преждевременно наступивший холод загнал компанию под крышу трактира. Так как день был субботний, завсегдатаи клуба, главным образом чистокровные голландские бюргеры, к которым порою примешивались также представители других наций и стран, что вполне естественно для города со столь смешанным населением, собрались в полном составе.

У очага в огромном, обитом кожею кресле восседал полновластный диктатор этого крошечного мирка, достопочтенный Ремм, или, как принято было произносить его имя, Рамм Рапли. По происхождению он был валлонец и знаменит древностью своего рода, ибо его бабушка была первым белым ребенком, родившимся в этой провинции. Но еще большую славу снискали ему богатство и звание: он много лет сряду занимал высокий пост олдермена, и даже сам губернатор при встрече с ним снимал шляпу. Обитым кожею креслом он завладел с незапамятных пор и восседал на этом своего рода троне, становясь все дороднее и дороднее, пока, наконец, по прошествии ряда лет не заполнил его целиком. Для подданных слово его было непререкаемо, ибо, обладая огромным богатством, он не нуждался в том, чтобы подкреплять свое мнение доказательствами.

Трактирщик ухаживал за ним с особенною предупредительностью, и это происходило не потому, что он платил более щедро, чем его собутыльники, но потому, что монета, полученная от богача, всегда кажется полновеснее. У трактирщика к тому же были всегда наготове какое-нибудь словцо или шутка, которые он и сообщал на ухо августейшему Рамму. Рамм, правда, никогда не смеялся и постоянно сохранял на своем лице выражение важности и даже угрюмости, чем несколько походил на большого цепного пса, но тем не менее время от времени одарял хозяина знаками своего одобрения, которые, представляя собою нечто, с позволения сказать, вроде хрюканья, доставляли хозяину неизмеримо большее удовольствие, чем раскатистый хохот менее богатого человека.

– Ну и ночка ожидает кладоискателей, – сказал трактирщик – в этот момент вокруг дома как раз бесновался, завывал и стучал в окна яростный порыв ветра.

– Как? Разве они снова взялись за дело? – сказал слепой на один глаз капитан английской службы на половинном окладе, весьма частый посетитель трактира.

– Конечно, – ответил трактирщик, – а почему бы и нет? Недавно им здорово повезло. Говорят, будто они нашли в поле возле садов Стюйвезента большую кубышку с деньгами. Люди считают, что она была закопана в стародавние времена самим Питером Стюйвезентом, голландским губернатором нашей провинции.

– Чепуха! – заявил одноглазый вояка, добавляя к большому стакану бренди немножко воды.

– Вы можете верить или не верить, это как вам угодно, – сказал трактирщик, несколько уязвленный словами английского капитана, – но всему свету известно, что когда голландцам, пришел конец и красные мундиры[51] захватили провинцию, губернатор зарыл значительную часть своих денег. Болтают сверх этого и о том, что пожилой джентльмен бродит и посейчас в наших местах, и притом в том же самом камзоле, в котором он изображен на портрете, что висит в родовой резиденции Стюйвезентов.

– Чепуха! – повторил офицер на половинном окладе.

– Пусть будет так, если угодно! Но разве Корни ван Зандт не видел его как-то в полночь? Разве не ковылял он тогда на своей деревянной ноге по лугу и не держал в руке обнаженной шпаги, горевшей точно огонь? А чего ради ему там бродить? Не потому ли, что люди потревожили место, в котором он зарыл свои деньги?

Здесь трактирщика прервали гортанные звуки, доносившиеся с той стороны, где восседал почтенный Рамм Рапли. Звуки эти свидетельствовали о том, что он трудится над какою-то мыслью, а это было событием из ряду вон выходящим. И так как он был лицом слишком значительным и благоразумный трактирщик не мог позволить себе по отношению к нему неучтивости, он почтительно замолчал, дабы дать Рамму возможность высказать свое мнение. Дородное тело этого могущественного бюргера обнаруживало те же симптомы, что и вулкан в момент извержения. Сначала наблюдалось некоторое подрагивание живота, не лишенное сходства с землетрясением; затем из кратера, то есть из его рта, вырвалось облако густого табачного дыма; далее последовало какое-то клокотанье в горле, точно родившаяся в его мозгу мысль пробивала себе дорогу сквозь царство мокроты; потом прорвалось несколько отрывочных восклицаний, долженствовавших выразить эту мысль, но так и не выразивших ее, ибо их прервал кашель, и, наконец, прозвучал его голос. Он говорил медленно, но совершенно непререкаемо, как человек, который ощущает вес своего кошелька, если не вескость собственной мысли; каждая порция его речи сопровождалась продолжительным «пуф»! и следовавшим за ним клубом табачного дыма.

– Кто там болтает, что старый Питер Стюйвезент бродит ночами? – Пуф! – Как это люди не уважают решительно никого? – Пуф, пуф! – Питер Стюйвезент сумел бы лучше распорядиться своими деньгами, чем закопать их в землю. – Пуф! – Я знаю семью Стюйвезентов. – Пуф! – Каждого из них. – Пуф! – Во всей провинции нет более почтенной семьи. – Пуф! – Старожилы! – Пуф! – Рачительные хозяева! – Пуф! – И ничего общего с вашими выскочками! – Пуф, пуф, пуф! – И не смейте говорить мне о том, что Питер Стюйвезент бродит ночами! – Пуф, пуф, пуф, пуф!

Тут грозный Рамм нахмурил чело и сжал рот с такой силою, что у обоих углов его легли резкие складки; он принялся курить, да так яростно, что вокруг его головы вскоре собралась облачная завеса вроде той, что окружает вершину Этны, когда она начинает куриться.

Эта внезапная отповедь со стороны столь богатого человека водворила среди присутствующих гробовое молчание. Впрочем, сама тема была до того интересна, что никто не хотел от нее отказываться, и беседа мало-помалу возобновилась. Первое слово сорвалось с уст Пичи Прау ван Хука, так сказать, присяжного историографа клуба, одного из тех нудных, болтливых стариков, которые, как кажется, на старости лет начинают страдать недержанием речи.

Пичи мог рассказать за один вечер столько историй, сколько его слушатели могли бы переварить в течение месяца. Итак, он возобновил разговор с утверждения, что, по его сведениям, в разное время во многих местах их острова было выкопано множество кладов. Счастливцы, которым удалось их откопать, неизменно видели их перед этим три раза сряду во сне, и, что следует особо отметить, эти сокровища попадали в руки лишь отпрысков добрых старых голландских семейств; явное доказательство, что они в свое время были зарыты также голландцами.

– Вздор! Какие там голландцы! – вскричал офицер на половинном окладе. – Голландцы тут ни при чем! Все эти клады были зарыты пиратом Киддом и его молодцами.

Эти слова задели за живое всю собравшуюся компанию. Имя Кидда было в те времена чем-то вроде чудесного талисмана, и с ним связывались тысячи всевозможных легенд и преданий. Офицер на половинном окладе взял на себя почин и в своих рассказах приписал Кидду решительно все грабежи и подвиги Моргана, Черной Бороды и великого множества прочих обагренных кровью буканьеров.

Офицер благодаря воинственному характеру и пропитанным пороховым дымом рассказам пользовался среди мирных завсегдатаев клуба большим весом и уважением. Его рассказы о Кидде и о добыче, зарытой этим пиратом, постоянно соперничали со сказками Пичи Прау, который, не будучи в силах снести, что его голландских предков затмил какой-то чужеземец-буканер, закапывал на каждом поле и в каждом уголке окрестного берега богатства Питера Стюйвезента и его современников.