Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

– Э-эх, кабы понял он!

– Поймет… Начинает помаленьку… А мы поможем… Вон Адашев сказывал…

– И мне Алексей говорил. Сын ведь духовный… Да, чтой-то плохо верится… Доброе-то слово в душе у царя, что семя, при пути брошенное: и птица его клюет. И колымагами, колесами тележными давит. Проку мало. Спервоначалу шибко за доброе ухватится. И дрожит весь, и чуть не плачет. А там… Опять блуд, да содом, да крови пролитие… Подумать горько.

– Говорю: не кручинься… Вон из казанского юрта вести добрые… Сафа-Гирею конец подходит. По ем малолетний царенок, Утямиш, двухлеток остается… Мы и снарядим царя на войну. Авось там отрок опамятуется, если здесь еще не успеем на путь направить его…

– Да чем, отче? Чем? Буен вельми, горд и предерзостен отрок…

– А ты квасы ставил, батько?

– Что за спрос? Случалось, отче господине… Не без того в дому.

– А который лучше: что молчком киснет ай тот, что уторы рвет?

– Так то – квас, дело глупое… Людское сотворение…

– А то – душа, дело мудрое, сотворение Божеское… Побродит, поколи бродится… Да ежели уши и очи есть, увидит, услышит, на путь прямой выйдет, светильника не угасит в безвременье…

– Аминь, отче господине… Твоими бы устами…

– Да грешные души уловлять? Стараюсь, батько… И по вере моей, по заслуге да отпустятся мне прегрешения мои мнози…

И, перебирая хрустящие четки, Макарий беззвучно зашептал молитву…

Когда Макарий кончил, замолкнувший на время и сидевший в разумье Сильвестр снова заговорил:

– А как полагаешь, отче митрополите: не можно бы как ни есть то злое дело упредити? Не попустить огня и смятения на Москве?

– Хе-хе, батько! Да подумай: реку ковшом вычерпаешь ли? Так и злобу людскую… Нынче упредишь… Изловят поджигалыциков… Перехватают бояр, которы шлют холопов на разбойное дело. А завтра другие будут… И так до веку веков… А вот запрудить реку да на свои колеса воду пустить, чтобы хлеб молола, – это можно…

– И то бы добро… Да как оно выйдет?

– Не спеши. И это узнаешь по времени… Теперь рано еще… Думаю я тут над одной вещью… Тебе показать хочу. Поди сюды, батько…

И Макарий подвел Сильвестра к столу, где лежали картины, нарисованные прозрачными красками на стекле.

– Ох, как лепо! – восторгался Сильвестр. – И как это ты? Где это ты?

– А так… Случаем Бог человека послал… Видал ты когда стекла, окончины, а в них разны узоры да фигуры вплавлены? Веницейская работа… Как солнце лучом кинет в такое оконце, а пятна разные или фигуры те – так на полу, на стенах и обозначатся.

– Случалось… Видывал… В Немецкой слободе.

– Вот и у меня оттудова толмачом один… Фрязин, он говорит, италийский… А я мекаю: просто жидовин. Да по мне все едино. Всякое дыхание да хвалит Господа… Занятный парень. Он, бает, скоморошествовал в юности, а там и отстал… За рукомесло принялся… Да старого, веселого дела не забыл… Чудной человек… На разные голоса один говорит. И не познать: с неба ль голосит, из-под полу ли кто говорит глухо да протяжно таково… Словно из могилы… А на Русь попасть давно ему любилося… Да, знаешь, не пущают чужие государи к нам знатцев никаких… Чтобы дольше неразумными мы пожили… Все ж таки Петрус мой… Петрусом его Динарой звать… Два раза он у самой русской грани был. От Пруссов и от Нейстрии подбирался. Его ловили, раз даже батогами упарили. Не унялся мой Динариус… Деньги, баяли ему, тут дюже легко наживать, на Москве… А у них – потуже. И проскочил-таки. Через Антиохию… С богомольцами… Вон куды… И показал он мне таку вещь… что…

– Какую?

– Зело занятную… Говорит: та самая, что в поганских храмах ею мистерии египетски и чудеса лживые творили.

– Да ну?! Занятно…

– Да как еще! Вот, не видал ты? А увидишь… Гляди, стемнело, как на воле, так и в келейке моей. Как раз что надобно… Вот я и покажу тебе… У меня готово… налажено…

И высокий старик пошел к углу, где стоял небольшой черный ящик, складной, с кожаным мехом, вроде гармоники. Труба, не длинная и довольно широкая, торчала с одной стороны. Это был волшебный фонарь довольно примитивного устройства, еще малоизвестный на Западе и совсем не виданный на Руси.

Зажег Макарий бережно масляный небольшой светильник, стоявший в задней части ящика… Вставил стекло с картинкой – и на темной сейчас, келейной стене ясно обрисовался карающий Бог Саваоф, окруженный огнями и молниями.

Вдруг, с переменой стекла, картина изменилась, и Сильвестр увидел Адама и Еву, которых ангел пламенным мечом изгонял из рая…

Даже вскрикнул от удивления старик:

– Вот чудо! Какая хитрая вещь… И все можно из нее увидать?

– Все, что заготовишь на стекле… Так вот, как видел ты… И чем ровней стена, тем лучше…

– Господи… Что мне на мысль пришло… Вот кабы образки пострашнее… Да так, в потемочках, отроку нашему, государю показать? Напугать почище, чем пожарами боярскими, можно и на стезю праведную наставить…

Все время к этому только и клонивший речь, но осторожный до конца, Макарий посмотрел на Сильвестра с удивленным видом и наконец сказал:

– Ну, и умен же ты, батько! Мне бы никогда того не придумать! Правда твоя: можно попытаться… Устрашение безвинное чада во исправление его – не грех, но заслуга перед Господом… Только как ты свое измышление мудрое произведешь? Одному неспособно… Вот разве Петруса моего, который на разные голоса?

– Вот, вот! И он нам будет надобен! – горячо отозвался протопоп, совершенно искренно убежденный, что он сам придумал план, давно созданный богатой фантазией Макария. – Он, Петрус твой, отче, царя попужает… Как начнет словно из-под земли рыкать… А я еще Алеше Адашеву мигну. Верный парень… И Никитке Захарьину сказать можно… Не выдадут. А то ежели самой царице сказать, что задумали мы есьмы царя от блуда, от гнева и от всех грехов содомских отворотить, она и сама нам перва пособница станет… Тоже ведь у меня на духу она кается… Знаю, сколько потайно слез проливает от остуды царской скорой… Только любит мужа очень, и не корит, и весела в его очах.

– И лучше так… Дольше не опротивеет… А там, може, и в самом деле с твоей выдумкой, батько… Може, Бог даст… Действуй, батько… А я и стеклышки, которы надобно, тебе изготовлю… Так и быть.

– Пострашнее…

– Конешно…

– Его самого… Царя-отрока… И всех тех, знаешь… Кажненных…

– Ну, вестимо. А уж грех на тебе…

И оба старика принялись обсуждать в подробностях план огромной лжи, предпринятой «во спасение тысячи ближних» с самим Иваном, господином их, во главе…

И до конца мудрый Макарий оставил Сильвестра в уверенности, что поп самолично создал весь блестящий план нравственного устрашения для исправления царственного юноши, во благо и спасение царства.

А тот, вокруг которого кипело и бурлило все это море страстей, происков и чистых вожделений, – сам юный Иоанн ни о чем не догадывался, не ведал и только жить торопился без оглядки, вовсю. За три-четыре года, со дня гибели Андрея Шуйского и до последних дней, Иван окончательно успел стряхнуть с души робость и страх, внушенный ему в детстве своевольными опекунами, первыми князьями и боярами.

Тем более что, читая и перечитывая «Царственную книгу» с записью деяний своих предков, чем занялся юноша для своего поучения, Иван часто наталкивался там на те же самые мысли и дела, какие ему приходили часто в голову совершенно самостоятельно. И, как оказывалось, думал он правильно. У него, очевидно, был врожденный инстинкт власти.

– Царь я, и по-царскому мыслю, – говорил себе Иван, – а они, гады, «овчиной» меня дразнят… Ну, дам я им знать… Попомнят… Мое время – впереди!

И Иван решил выжидать, как ни странно было такое решение в пылком, неоглядчивом, болезненно-впечатлительном государе. Тяжелый опыт детства, очевидно, не прошел бесследно, научил выдержке юного царя.

Но вдруг Иван почувствовал, что почва словно колебаться начинает у него под ногами.

Первый почин положили этому Глинские, дяди его.

Подобно Воронцову, год тому назад желавшему посеять тревогу в душе царя, пришел теперь старший из братьев покойной княгини Елены, князь Михайло Васильевич, и объявил:

– Здрав буди, племяш… Поизволь нам, государь, с матушкой, княгиней-старицей, с бабкой твоею, во Ржев ехати, что ты, государь, жаловать мне, слуге твоему, на кормленье изволил. От греха подале.

– Когда? Зачем? Надолго ль собрался? – спросил Иван.

– Как вешние воды пройдут… Поживем, покудова поживется там. А зачем? Знаешь, племяш-государь: двум медведям тесно в берлоге. А ты себе нового завел, да еще с молодыми медвежатами! – пощипывая усы, угрюмо отвечай литовский магнат, намекая на дядю молодой царицы и братьев ее.

– Поезжай! – желая прервать неприятный разговор, сказал только Иван и отпустил дядю, довольный даже в душе таким оборотом дел.

Бабку-старуху, положим, он любил, и никогда ни в чем не мешала ему эта тихая, простая, добрая старуха, которая одна и пригревала и баловала внука-сиротку в печальную пору боярского самовластия, московского безгосударства, когда даже иностранцы убегали из щедрой до них столицы.