Диомед, сын Тидея. Книга первая - Андрей Валентинов

– Я на корабль – и сюда. Да только опоздал. И ограбили дорогой – вещи забрали, серебро, сандалии даже. Хорошие были, на медной подошве... Эх, хотел стать, как ты. Героем! Чтобы битва, чтобы враги впереди! Не получилось!

Вздыхает Одиссей Лаэртид. Обидно ему, что героем не стал. Хотел рассказать я про Фивы, про трупы на поле, про то, как Ферсандр плакал. Хотел – да не стал. Скоро вырастет – и сам поймет.

– Так ты, значит, лучник, Одиссей? А я, знаешь, так и не научился. Копье – да, а вот лук...

Привстал Гелиос. Глаза загорелись – карие, яркие.

– А ты, Диомед, как тетиву натягиваешь – от груди или от уха? А лук у тебя какой?

В общем, славный парень оказался. Даже жалко стало его в этом доме оставлять – тете Деянире на растерзание. Ну, ничего, про стада ей отцовские расскажет. Много стад у Лаэрта Пирата!

А насчет лука... Ну, что тут говорить, завидно!

– Мама! Мама, ты!

– Тише, маленький, тише!

Мама! Не во сне, не дальним тихим голосом – живая! Здесь!

– Мамочка!

Ткнулся в плечо, как когда-то в детстве, замер, все еще не веря. Мама! Как хорошо!

На маме – серый плащ, глубокий капюшон лицо закрывает. Я знаю – ей опасно приходить, даже сюда, в куретскую глушь, к лесному костру. На всякий случай оборачиваюсь...

– Они спят, – смеется мама. – Пусть спят! У нас с Морфеем дружба!

– Мама! Я... Ты...

Слова мешаются, мешаются мысли. Столько надо рассказать, о стольком спросить! Конечно, мама обо всем знает, она всегда все знает, но все-таки...

– Мы победили, мама! Победили! А дядя Эгиалей погиб! И другие погибли, их очень много было...

– Знаю, сынок.

Мама сбрасывает капюшон, проводит тонкой рукой по лицу. Какая она у меня красивая! Почему у меня не такие же глаза, как у нее – синие, огромные?

– Вот ты и выиграл свою первую войну, Диомед! А тебе только шестнадцать. Видел бы наш папа!

Комок подкатывает в горлу. Папа! Неужели никогда? Никогда больше...

– У меня его щит, мама! Капанид подарил. Я приказал его починить, ремень новый поставить!..

– Знаю... Я ему подсказала. Тихо – на ушко. Он и не догадался, что это я.

Да, мама есть мама! Ну, что тут скажешь?

– Я очень боялась, мальчик! Нет, не фиванцев. Боялась, что вмешается Семья. МЫ вмешаемся... А потом поняла. Отец... МОЙ отец, он умный, очень умный. Если бы вы погибли, как и ваши отцы, люди бы догадались. Догадались – и стали бы осторожнее. Поэтому отец решил не вмешиваться – пока. Не вмешиваться – и готовить что-то большее...

Тихо говорит мама. Тихо говорит – но страшно слушать ее негромкий голос. И самое ужасное – я понимаю. Что-то большее – для того, чтобы всех сразу...

Гекатомба!

– Мы, ВАШИ родичи, должны погибнуть, да, мама? Все, у кого хотя бы капля ВАШЕЙ крови?

Молчит мама, кивает только. Кивает, на меня не смотрит.

– Я... Я предлагала твоему папе уехать. В другой мир, в другой... Номос. Ты ведь знаешь, что такое Номос, сынок?

Ну, еще бы! Ведь я уже сделал первый Шаг!

– Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо... Так, мама?

– Выучил «Номос» мой сын. Значит – Сияющий он.

Мама негромко смеется, и я смеюсь, словно ничего не было сказано, и мне ничего не грозит, и маме не грозит, и дед – мой НАСТОЯЩИЙ дед, мамин папа, не готовит гибель нам всем...

Не хочу больше об этом! Лучше о другом, ведь мама все знает.

– Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я?

Да все мы, отравленные ИХ кровью. Ядовитое семя...

Мамина рука гладит меня по голове. Словно я опять маленький. Маленький мальчик, которому надо спеть колыбельную на незнакомом (мамином!) языке.

– Он болен, сынок. Если, конечно, любовь – это болезнь.

Любовь?!

– Он полюбил... то, что любить нельзя. И теперь ненавидит – папу, тебя, но сильнее всего – себя. Не стоит об этом, сынок! Когда-то Ойнид, сын Партаона, был лучшим из лучших...

– Как Беллерофонт? – вспоминаю я.

– Да... Иногда надо умирать вовремя... Не хочу о смерти! У тебя новый друг, правда?

– Друг? – поражаюсь я. О чем это мама? Ах, да! Рыжий Гелиос! Сын Лаэрта Пирата!

– Он еще совсем мальчишка. Ты помоги ему, сынок! Хорошо?

Самая пора обижаться. И за себя, и за Одиссея-лучника.

– Мама! Он... Он не маленький! И неужели, ты думаешь, что я сам...

– Ну конечно, вы оба – взрослые мальчики. Совсем взрослые!

Странно говорит мама. Так странно, что мне уже не хочется обижаться.

– Он... В детстве думали, что Одиссей вырастет безумным. Его имя, заметил?

– А что тут замечать? – вновь удивляюсь я. – Одиссей – Богов Сердящий! А я – Богов Превосходящий, так?

– Так... Постарайтесь стать друзьями. Может, когда-нибудь это спасет жизнь – вам обоим. Может быть... Герой не должен быть один, Диомед!

Друзьями стать? Но у меня есть друзья! Разве с Капанидом мы пропадем? И с Ферсандром? И даже со Смуглым? Или мама имеет в виду что-то другое? Вот уж не думал, что Гелиос – мамин любимчик!

Точно!

Не Гелиос – Любимчик!

– Прощай, мальчик! НАМ запрещают смотреть в будущее, но для матери нет запретов. Может случиться всякое. Не бойся меня позвать. Против НАС нужны МЫ...

Случиться? Но что? Хочу переспросить, но вдруг понимаю – нельзя. Потому что я – человек, а мама нет, и то, что знает она, может убить, искалечить...

Ну, почему так? Чем провинились мы с мамой? Ведь каждый имеет право жить! Жизнь и без того такая короткая!

– Мама! Ты... спой колыбельную. Как когда-то!

– Хорошо, мой взрослый мальчик. Я спою, а ты засни...

Элек натис энки даНори люко тане фо.Эгис ране зала теОну вадис карину...

– Мама?

Ее голос еще слышен, но мамы уже нет, словно я и вправду спал на этой холодной осенней поляне возле умирающего костра. Спал – и видел сон.

Сон о моей маме.

СТРОФА-II

Дивные дела! Дожди кончились, солнышко выглянуло, холодок лужи подморозил, деревья огнем горят, (рыжие – как башка у Одиссея!). Красотища! Ходи, сапожками меховыми по льду поскрипывай!

А мой дядя Андремон отчего-то мрачен.

С утра мрачен. Даже лучников смотреть не пошел, на пригорке возле шатра остался, меня рядом с собой посадил. Не любят в Куретии кресел. Да и зачем они? Кинул конский потник прямо на траву пожухлую, ноги поджал – и сиди. Вот и сидим мы с дядей Андремоном.

Молча.

А внизу, на поляне – толпа. А внизу на поляне – крик. Лучники там на поляне. Жаль, отсюда мало что понять можно. То есть, главное все-таки понятно. Вон прутья в землю вкопаны, вон парни шеренгой редкой выстроились, а вон и башка рыжая среди них огнем горит. Значит, Одиссей-Любимчик тоже там – готовится.

А в сторонке бык топчется. Всем быкам бык! Это – для победителя, понятно.

Смотрю на дядю – молчит дядя. Хмурится. И я молчу. Мужчинам болтать лишнее ни к чему. Позвал басилей, посадил рядом с собой – значит, сиди.

Сижу.

Сижу, а самому вниз хочется. Целую неделю лучники готовились. И Одиссей готовился. Сначала лук выбирал (два дня выбирал!). Потом с этим луком стоял. Целый день! Лук поудобнее ухватил, лапищу свою вытянул, губы сжал – и стоял. И только потом стрелять принялся.

Вот и стреляет. А я тут сижу. Молчу.

– А-а-а-а-а-ах!

Есть! Первая мишень!

На поляне «ах!» и я «ах!» – только тихо. Ничего не видать! Первая мишень (как обычно, прутья, в землю вкопанные) она, в общем, легкая, пятьдесят шагов. Как раз для меня.

На дядю покосился – молчит дядя Андремон. Не улыбается, на поляну не смотрит. А там лучники уже к мишеням бегут.

А ведь дядя должен быть там, на поляне. Басилей! Но не пошел – Фоаса послал.

Та-а-а-ак, кажется, снова строятся. Теперь уже стрелков поменьше осталось. Как там рыжий? Все в порядке, есть рыжий!

– А-а-а-а-ах!

Я уж подумал, не случилось ли чего? У нас или в Калидоне (все не привыкну, что Калидон тоже – «у нас»). Так нет, вроде. Куреты стада на пастбища зимние отгоняют, и калидонцы отгоняют, дядя Терсит обиженным дедовыми даматами скот, тот, что не по обычаю забрали, возвращает (зубами своими гнилыми, небось, скрипит!), в селах свадьбы играют. Спокойно у нас в Этолии!

Есть! Вторая мишень! Она потруднее – сто шагов. Побежали, поглядели... А толпа кричит! Еще бы! К третьей мишени немногие дойдут. Хоть и сто шагов, а прутик то-о-оненький!

А дядя Андремон бороду на пальцы накручивает – прямо как Сфенелов папа! Что это с ним? Может, не знаю я чего?

Еще новость – дядя Геракл гонца прислал. Возвращается дядя. Он у кентавров загостился. Там праздник был – Гиллу, его старшему, волосы стригли.

(Эх, хоть бы одного кентавра увидеть! Да где их здесь увидишь?)

Снова строятся. Четверо? Нет, пятеро. Где Любимчик? Там он, там! Молодец!

Третья мишень – двести шагов. А прутик тонкий – не видать его почти!

Одиссей, когда лук выбирали, сказал, что луки здешние – так себе, не луки. Вот у него дома лук – царь-лук! Перед тем как Любимчику волосы остригли, он из этого лука стрелой двенадцать колец пронзил, не зацепил ни одного.