Убийство по подсказке - Элен Макклой

Мильхау постоял с минуту возле нее, опустив голову, очевидно, соображая, что же предпринять в столь неожиданной ситуации.

Потом он сказал:

— Нужно сказать ей, что вы финансируете возобновление постановки. Это — единственный выход из положения!

— Но ведь вы уверяли, что она этого не перенесет!

— Ничего другого не остается. Ведь только так она может реабилитировать свою карьеру великой актрисы, и, кроме того, она так нуждается в деньгах!

— Ванда Морли нуждается в деньгах? — Марго рассмеялась. — Мне казалось, что это актриса, которая всю жизнь стремилась к простой, затворнической жизни где-нибудь в затерянном предместье. Вот теперь ей и представился такой случай!

— Ну поговорите с ней, только мягко, повежливей. Или она откажется от этой затеи.

— Я не умею быть ни мягкой, ни вежливой, — возразила Марго.

Тем не менее она встала и пошла за ним к туда, где на сцене стояла Ванда. Она наклонилась, чтобы послушать, что они ей скажут. Лицо ее было искажено гневом. Очевидно, ей и в голову не могло прийти, что Марго финансирует возобновление «Федоры». Говорил в основном Мильхау, красноречиво и убедительно размахивая руками. Марго молчала и улыбалась. Наконец, недоуменно пожав плечами, Ванда сдалась. Базиль понял, что ей позарез нужны были деньги, иначе она никогда бы не позволила Марго финансировать спектакль.

Сорока вернулась на свое место, и в этот момент Мильхау снова начал репетицию с труппой с того места, где они остановились. Но вся игра утратила живость, страсть, желание. Было ясно, что присутствие Марго сковывает актеров. Со своим привычным посольским апломбом Хатчинс произнес ту строчку, которую ждал Базиль: «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!» Базиль быстро посмотрел на часы и записал время. Леонард ушел со сцены, чтобы распорядиться о немедленном розыске убийцы. Род торжественно объявил о смерти Владимира: «Мадам, это конец!»

Вновь вошел через дверь слева Леонард и сказал:

— Он убежал!

Ванда вбежала в альков: «Владимир! Ну скажи хоть слово!» Она упала поперек тела Рассела, обвила руками его голову, как это делала и тогда с Ингелоу: «Разве ты не узнаешь меня? Ну говори же! Ах!» — Она медленно опустилась на пол. Первый акт закончился.

Владимир все лежал, не двигаясь. Лица актеров на сцене напряглись, посуровели. Ванда встала. Ее топазовая сережка блеснула золотом, когда она осторожно дотронулась своей тонкой рукой до плеча Рассела.

— Что с вами? Надеюсь, все в порядке?

— Конечно. — Рассел поднялся и остался сидеть на кровати, широко ухмыляясь. — А что, первый акт закончился? Мне об этом никто не сказал!

Все разом стали вдруг говорить и смеяться, правда, несколько неестественно и слишком громко. Мильхау прервал актеров.

— Второй акт, пожалуйста.

Декорации второго акта были опущены с колосников на сцену, и начался второй акт.

Базиль не обращал почти никакого внимания ни на второй, ни на третий акт. Он погрузился в расчеты времени первого акта. Наконец он все подсчитал. На премьере фраза Сириекса — «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!» — произносилась в тот момент, который и назвал ему Хатчинс, — двадцать четыре минуты спустя после поднятия занавеса, то есть в 9.04, если считать, что занавес поднимается ровно в 8.40. Все расчеты, которые сделал Род, по времени входа и выхода актеров были точны, если учесть, что действие на репетиции проходило чуть быстрее.

Когда Базиль положил карандаш в карман, третий уже подходил к концу. Сцена представляла собой сад на вилле Федоры в Оверленде, неподалеку от Берна. На заднике были изображены пики Альп. На переднем плащ стояли ворота, а позади них терраса, на которой было много цветов. Солнечный свет заливал сцену — действие происходило в жаркий майский полдень.

Изображение Роднеем Тейтом Лориса Ипатова в этой сцене было таким же неинтересным, как и интерпретируемый им портрет доктора Лорека в первом акте, но здесь он, по крайней мере, был молодым, высоким человеком, с хорошей фигурой, а этих внешних качеств как раз и требовала от него роль. Черное платье Федоры — Ванды казалось абсурдным на фоне сельского пейзажа, но ее игра вновь приобрела какую-то живость, даже энтузиазм. Она должна была умирать в конце сцены и вкладывала все свои чувства в эти последние минуты.

— Темнеет… Все тускло вокруг… Но, Лорис, я не жалею, что умираю. Любовь, как и жизнь, несправедлива…

Какой-то мальчишка в рубашке и штанах желто-зеленого, горохового цвета прошел по всей сцене, распевая довольно приятным тенорком простую песенку: «Моя девочка с гор…»

— А это что такое? — спросил Базиль у Полины.

— Савойский крестьянин. Надеюсь, его костюмчик не сильно портит весь эффект от сцены? Ничего, вечером его обрядят в крестьянское платье…

— Мне холодно, — продолжала умирать Ванда. — Лорис, где ты, я не вижу тебя…

— Я здесь, моя дорогая! — воскликнул Род с интонацией человека, читающего отрывок из британской энциклопедии.

— Вот я здесь, пришел, чтобы простить тебя!

— Лорис! — тяжело выдохнула Ванда. — Я люблю тебя! — Их губы слились в поцелуе, в поцелуе настоящем, впервые Роду удался на сцене столь желанный, «абсолютный реализм».

— Это она принудила его! — в негодовании зашипи сидевшая рядом с Базилем Полина.,

Голова Ванды упала на подушки садовой скамейки. Род начал горько плакать, затем перешел на рыдания — три рыдания в минуту, точно по расписанию. Хатчинс положил цветок рядом с рукой Ванды. Слуги упали на колени и начали неистово креститься. Где-то за сценой осветитель нажал кнопку, и яркий солнечный свет постепенно сменился прекрасными сумерками, окрашенными лавандовым цветом.

И вдруг за сценой вновь раздался голос поющего крестьянина.

— Моя девочка с гор… никогда не вернется…

Если бы в эту минуту в театре взорвалась динамитная шашка, то вряд ли эффект был сильнее того, который произвели эти простенькие слова за сценой. Ванда, которая столь грациозно умерла, тут же вскочила на ноги и громко закричала. Базиль никогда не мог предположить, что ее красивый, старательно смодулированный голос мог вдруг перейти на такой визгливый тон. «Черт подери, для чего вы это сделали?» — это было самое мягкое выражение из всех, которые в эту секунду пришли ей на ум. Хатчинс мгновенно исчез в садовых зарослях и пропал за кулисами. Он тут же вернулся, волоча за собой мальчишку в гороховом наряде. «Ты что, спятил! Разве ты не знаешь, что этого нельзя делать!» — все начали так яростно упрекать мальчишку, что нельзя было абсолютно ничего разобрать в этом гвалте.

Леонард и другие актеры, сидевшие в партере, были возбуждены не меньше тех, кто стоял на сцене. Только двое из присутствующих, сидящих позади Базиля, — Марго и Адеан — были абсолютно спокойны. Даже Мильхау весь покраснел от гнева. Он вбежал по ступенькам, ведущим из зала на сцену, и подбежал к мальчишке.

— Кто это тебя надоумил?

— Никто. Я просто забыл. В конце концов, это — просто репетиция. К тому же премьера уже состоялась.

Это оказалось самым удачным предлогом, так как при упоминании о премьере все вдруг замолчали и наступила напряженная тишина.

— Ты уволен, — мрачно сказал Мильхау. — Получи расчет и убирайся.

— Послушайте, мистер Мильхау, у меня — контракт.

Базиль наклонился к Полине.

— Объясните, ради бога, что произошло?

На ее губах появилась слабая ироничная улыбка.

— Вы, вероятно, слышали, что все люди, связанные со сценой, очень суеверны… Одно из их любимых суеверий заключается в том, что на генеральной репетиции нельзя произносить последнюю строчку в пьесе. Я думаю, что этот промах мальчишки не взбесил бы их до такой степени, если бы они не были «заведены» с самого начала. Во всяком случае, постановка и без этого имеет уже свою квоту невезения.

— Ну, а мальчик понимал, что он делал?

— Наверное, нет. Он считал, что премьера уже состоялась… и суеверие можно отбросить… Но ведь был сыгран только первый акт и вся пьеса еще не была показана до конца. Поэтому в какой-то степени сегодняшнюю репетицию можно считать генеральной.

— Но послушайте, мистер Мильхау, — продолжал канючить мальчишка. Это был уже не мальчишка, а толстый смуглый юноша, которого, вероятно, взяли на роль из-за его больших влажных черных глаз и масляных вьющихся волос.

— Но ведь это просто суеверие.

Вновь зажурчал ручеек говоров. Высокая худая фигура протиснулась через толпу актеров, плотным кольцом окружившую Мильхау и мальчишку.

— Мистер Мильхау! — Это был Рассел. Его голос дрожал, как и у юноши. — Простите, но я не смогу сегодня вечером играть Владимира… Не могу. После всего, что здесь произошло…

— Помилуйте, Рассел, да ведь это просто суеверие, — Мильхау с радостью ухватился за аргументацию виновника переполоха.