Камень и боль - Карел Шульц

Потом сказал бы людям, что знаю все, что умею смягчать камни ударами, как умеет это делать сама жизнь, даже больше - могу придавать им форму сновидений и заставлять их звучать не так, как они звучали после паденья из рая. Перестраивать им гимнический голос в иные ключи и тональности, гасить их огнедышащий жар каплями пота и крови. Куда ты скрылась, моя желанная, пока я был на гребнях великих гор? На каком торжище или в какой каморке найду я тебя? Или искать мне встречи с тобой в сплетенье плюща на старом кладбище, средь разрушенных могил с ржавыми и повалившимися крестами, где больше уже не хоронят? И поток слез крутится в сердце моем, как веретено.

Люди, я спускаюсь к вам, покрытый пылью своей работы, покрытый пылью и осколками скал. Чего ты искал в недрах гор? Я отвечу: яшму и хризолит, берилл и топаз, смарагд и алмаз, сардоникс и сапфир, халцедон и аметист, сард и гиацинт, - зная на этот раз, что несу им в славе своей больше самоотреченья, чем его собрано в восьми персидских королевствах, о которых пишет в своих путевых записях венецианец Марко Поло, - несу им больше, чем все драгоценные камни и золото Индии, больше, чем сокровища страны Балаксим, и страны Цейлон, и страны Амбалет, и страны Эхгимель, - и столько нет ни у богдыхана китайского, ни у пресвитера Иоанна в его Восточном королевстве, и нет столько во всем мире, сколько приношу я, о жизнь моя, трепещущая мгновеньем, но уповающая в вечность...

Не было до сих пор государя, который дал бы народу горы, чреватые болью и красотой, увенчанные не туманами, а пеньем рая, - горы красоты.

Я был бы таким государем. Я сделал бы это.

Но не могу.

У меня нет носа.

МАДОННА У ЛЕСТНИЦЫ

Кардинал-канцлер церкви Родриго Борджа, перед уходом на вечернее представление Плавтовой комедии о привидении, просматривал кое-какие письма и документы. Когда в комнату неслышно вошел слуга, тоже испанец, чтобы доложить о приезде кардинальского сына, епископа пампелунского дона Сезара 1, Родриго быстро положил свою тучную руку на письма и не захотел слушать. Слуга исчез за занавесью, отделяющей тяжелые двери комнаты, и в коридоре покорно передал епископу, что кардинал-канцлер еще не вернулся с совещания от его святости. Опять воцарилась тишина, но тишина ватиканских залов была необычная. Ватиканская тишина угнетала, душила, и надо было быть, по крайней мере, папским слугой, чтобы дышать в ней свободно. Собственно, это была даже не тишина, это было - молчанье. Тишина говорит, тишина бывает звучная, громкая, у тишины есть свои тональности и свои отголоски, - только молчанье в самом деле немо, беззвучно, пусто. Днем, когда светло, в Ватикане было молчанье, а тишина - только ночью. И эти ватиканские тихие ночи были столь же известны, как тяжесть дневных часов. Тихие ватиканские ночи были всегда полны звуков, унылого протяжного шороха и стона, продолжительного свиста, шипенья и причитанья ветра, - это проникало во все щели и окна, по забывчивости или нерадивости не закрытые слугами, наполняло залы и галереи, но говорилось об этом только среди стражи, а не духовных особ.

1 Имеется в виду будущий Цезарь Борджа.

Теперь было молчанье. До ночи оставалось еще много времени. Молчал обширный зал, полный гобеленов и росписей, молчали искусно расшитые ткани, молчали стены, как умеют молчать только они, молчал драгоценный резной стол с высокими подсвечниками, молчали отложенные документы и то бережно хранимое письмо, молчал кардинал-канцлер в глубоком кресле, молчали его руки, глаза и тучное смуглое лицо, только мысли его не молчали, но слышал их он один.

Дон Сезар вернулся! Они, конечно, увидятся друг с другом вечером на Плавтовой комедии - и этого довольно. Комедия о привидении! Глаза Борджа застлала тень задумчивости. В последнее время дон Сезар выбирает такие странные минуты для своих посещений... Кардинал медленно придвинул к себе письмо, развернул его и еще раз перечитал. Письмо было превосходно написано флорентийским доверенным, каноником Маффеи из Санта-Мария-дель-Фьоре, и кардинал удовлетворенно улыбнулся. Замечательный, неоценимый человек этот каноник! Все его сообщения отличные, надежные и всегда хорошо комментированы, - одно удовольствие читать! Конечно, на Пизанское архиепископство он напрасно рассчитывает, - тут уж он чересчур хитер. Его служба во Флоренции неоценима, но зачем же хитреца вдруг ставить в архиепископы. Кардинал Родриго читал, и глаза его блестели от волнения. Между тем в письме речь шла только о будущем урожае, о хозяйственном положении, о хлебе и вине, а под конец немного о вопросах веры, - и все это словами совсем обычными, будничными. Кардинал Родриго не спеша дочитал письмо, тщательно сложил его, спрятал и опять погрузился в размышления. Вот сообщение, за которое его святость дал бы тысячу дукатов, но его святость о нем не узнает, так как гораздо ценней тысячи дукатов именно то, что оно его святости пока неизвестно... Так вот отчего молодой кардинал Джованни Медичи отложил свой отъезд в Рим! Каноник Маффеи еще ни разу не подводил, и вот что он пишет: Лоренцо Маньифико при смерти, но, болезнь его тщательно скрывают. Безумный Савонарола целиком овладел общественным мнением, и в городе открыто говорят о французах как о справедливом возмездии божьем. А Лоренцо умирает. Его канцлер, этот Бернардо Довицци Биббиена, поспешно обучает старшего Лоренцова сына Пьера приемам медицейского правления... Вот что написано в этом бесценном письме!

Стало смеркаться. Кардинал-канцлер все сидел, погруженный в мысли, хоть пора уже было на вечернее представление комедии о привидении.

Значит, Лоренцо тяжко болен и долго не протянет. Горько, наверно, готовиться к смерти, когда у постели стоят две тени: слева Лодовико Моро, справа этот безумный Савонарола! А Лоренцо всегда знал, что делает. Это был умный человек и многое предотвратил, - при его помощи я заключил мир с Неаполем, несмотря на то, что Иннокентий сумасбродно желал продолжать войну; при его помощи я уничтожил французскую партию как раз в то мгновенье, когда Иннокентий готов был уже влезть в западню; при его помощи я уничтожил влияние делла Ровере, хотя Иннокентий находился всецело под их руководством; при его помощи я заключил договор с Урбино, хотя Иннокентий точил на них зубы; он помирил меня с Орсини, как раз когда их вражда была мне опасней всего, - это был добрый человек, и мне надо бы помолиться, чтоб смерть его была легкая, и, несмотря на присутствие тех двух теней, я все-таки помолюсь за Лоренцо Маньифико...

"In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti, amen. Misericors Dominus et justus et Deus noster miseretur" 1. Тот раз, когда мне пришлось хуже всего, после смерти Каликста, а Орсини обложили Ватикан и весь город своими войсками, чтобы не мог бежать мой дорогой брат Педро Луис. "custodiens parvulos Dominus, humiliatus sum et liberavit me" 2, я тогда договорился с кардиналом Барбо, которого за это потом на конклаве так поддерживал, что он папой стал, он, бывший Барбо, а потом уже Павел Второй; тогда мы все трое Педро Луис, Барбо и я - переоделись водоносами и прошли по римским улицам среди Орсиниевых солдат, "convertere animam meam in requiem tuam, quia Dominus beneficit tibi" 3, дошли мы до ворот Святопавловских и благополучно вышли из города, но бедный Педро Луис через шесть недель умер у меня от лихорадки в Чивита-Веккиа, - я этого семье Орсини никогда не забуду, месть моя притаилась и ждет, "quia eripuit animam meam de morte, oculos meos a lacrimos, pedes meos a lapsu" 4. Потом я вернулся в Рим. Были два претендента на тиару: самый богатый из всех кардиналов - француз д'Эстутвилль, архиепископ руанский, и этот щупленький гуманист сиенский, кардинал Пикколомини, - мы сидели на конклаве бледные, растерянные, "placebo Domino in regione vivorum" 5, губы сжаты, глаза закрыты, тишина, гнетущая тишина,

1 Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь. Милостив господь и праведен, и милосерд бог наш... (лат.)

2 Хранит господь простодушных, я изнемог, и он помог мне (лат.).

3 Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо господь облагодетельствовал тебя (лат.).

4 Ибо избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения (лат.).

5 Буду ходить перед лицом господним на земле живых (лат.).

трудные это были выборы, никто из нас не хотел первым назвать имя, "ad Dominum, cum tribularer, clamavi et exaudivit me" 1, я встал, и все вытаращили на меня глаза, встал и торжественно объявил: "Я голосую за кардинала сиенского!" И этим подтолкнул остальных, мне доверяли, начали подниматься один за другим и повторять то же, наконец встал и д'Эстутвилль, посинев от злости, и сказал, что голосует за Пикколомини, и я невольно засмеялся, оттого что он еще до выборов обещал место канцлера церкви своему земляку, кардиналу авиньонскому, - его еще не избрали, а уж он раздавал и мое хотел отдать. "Domine, libera animam meam a labiis iniquis" 2, и так-то был избран этот сиенский, Пий Второй, а тот никогда мне этого не забывал, "Domine, libera animam meam a lingua dolosa" 3, счастливое время! Но Пий не умел по-настоящему править, он все думал о крестовых походах, мечтатель, пока не умер в Анконе, напрасно ожидая христианских кораблей. Он не подходил к нашему времени и, бывало, сердился на меня, все писал мне письма о кардинальском достоинстве, выговаривал и корил, потому что этот Мантуанский пес сообщал ему, что я никогда не ложусь в постель один, но я ему за это потом отплатил, - ночь была лунная и стоило не так дорого, терпеть не могу подлые языки наушников, "quid detur tibi, aut quid apponatur tibi ad linguam dolosam? Sagittae potentis acutae cum carbonibus desolatoriis" 4, - потом пришел Павел Второй, мой милый кардинал Барбо, мы шли с ним тогда, переодетые водоносами, по улицам Рима; Павел Второй был разумный человек, не мешался в мои дела, - счастливое было время; потом я устроил избрание Сикста, потому что верил еще делла Ровере, - "heu mihi! quia incolatus meus prolongatus est" 5, - a потом - Иннокентий. Мы уже приготовились воевать друг с другом, кардинал Джулиано делла Ровере и я, наши дворцы были укреплены, наши войска уже бились на улицах, мы оба пришли на конклав, решившись раз навсегда рассчитаться друг с другом, но кардиналы колебались, слишком долго колебались, так что появился третий кандидат - Асканио Сфорца, брат Лодовико Моро, и четвертый - кардинал арагонский, сын неаполитанского короля, потом отравленный; и вот выбирайте