Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

– Только кричать ее не надо.

– Нет, конечно. Там все происходит за занавесом. Захарову, конечно, трудно: у него нет меценатов, чтобы руководить столичным театром. Поэтому он говорит, что «Гамлет» – это скучно, что зритель не пойдет, а театру сейчас нужно завоевывать зрителя (в это время недавно гонимый Марк Захаров получил свой собственный театр и предложил Андрею подумать о постановке. – О.С.). Я ему, правда, говорю, что нужен сбой зритель, а не тот, который ходит на Таганку, и не тот, который ходит «на Бортникова». Но я рвусь именно к «Гамлету», и не просто так, а потому что я знаю, как его нужно делать. Я ведь не работаю в театре, я в театре не профессионал, но я точно знаю, как хочу поставить именно «Гамлета», а не какую-то пьесу вообще. Может быть, завтра меня осенит, и я захочу поставить «Макбета». Не знаю. Но я знаю точно, как сделать современного «Гамлета», чтобы не пахло нафталином. Однако современно – это отнюдь не «модно». Боже упаси от «модного», и в этом смысле постановка должна быть вполне традиционной. Действие должно развиваться в какой-то одной декорации. Ее еще надо придумать! Декорация любимовского «Гамлета» кажется мне мертворожденной из-за своей назойливости. Мне бы, например, хотелось, чтобы на сцене был высохший фонтан, то есть, чтобы казалось, что он высохший, а когда в него кто-то падает, то выплескивается вода. Хорошо бы еще огонь развести настоящий и – ха-ха-ха – театр спалить. Вообще, нужно было бы сделать в этом спектакле очень живые моменты. Мне хочется в театре начать с классики. Конечно, можно постараться пробить какую-то пьесу Беккета или Кафку, чтобы пол-Москвы ахнули, но не волнует меня это! Я хочу поставить то, что ставилось уже тысячу раз. Поэтому и говорю Захарову, что не понимаю, чего он боится. Никто не собирается делать спектакль с «фигой в кармане», это занятие не для меня. Я предпочитаю заниматься классикой и чистым искусством. Я говорю Захарову: «Ну пусть ты рискуешь, но тогда они прочувствуют твою независимую руку». Нельзя прозябать, если ты хочешь сохранить театр, а не сохраниться в театре. Я уговариваю его Лапикова взять. Таких актеров сейчас в театре нет, а вся русская драматургия нуждается в них. Без Лапикова никуда не денешься.

– Поставьте «Бориса Годунова».

– Нет, эта пьеса не ставится. Просто Пушкин прыгнул через сцену. А «Маленькие трагедии» ставятся, что ли? Ох, ну какая прекрасная вещь театр! (замечу, что на сцене Ковент-Гардена Тарковскому предстоит поставить хоть и оперу, но «Бориса Годунова»! И сколько раз прозвучат потом «Маленькие трагедии» так завораживающе у Васильева, а теперь у Серебренникова. – О.С.).

– А Чехов?

– Вот его я что-то не понимаю. Видно, не дорос до него. Говорят, что теперь «модно» играть Чехова иронично, как чуть ли не провозвестника театра абсурда. Чушь! Я думаю, что пьесы Чехова – это трагедия, играть их нужно так, чтобы было стыдно и хотелось жить иначе. Но играть их без подчеркнутой сценической формы – из сердца в сердце…

22 ноября

Какой потрясающий день! Была у Тарковских в связи с «официальным» предложением Андрея делать вместе с ним книгу. Счастлива! Только волнуюсь теперь, вступит ли это его предложение в «законные права», подпишет ли издательство с нами договор.

Затем пришел Баграт Оганесян. Сегодня он сдал в Госкино свой фильм. Андрей плохо себя чувствовал, выглядел очень уставшим. Страшно нервничал в связи с «Зеркалом» и, может быть, именно поэтому много говорил о нем.

«Понимаешь, эта картина должна быть тихой-тихой, абсолютно тихой… Хочу тебе сказать, что пока я не нашел музыку для картины, то я ничего не понимаю, что мне с ней делать. Какой должен быть ритм, как играть актерам… Слава богу, теперь хоть музыка есть…»

К этому моменту он остановился на Альбинони. Очень хвалил Терехову, доволен ею чрезвычайно, но в то же время признавался:

«Мне страшно на этот раз. Не знаю, что выйдет и как выйдет, не знаю, как свести сюжетно концы с концами». Волнуясь, старался мне объяснить: «Видишь ли, когда я делал предыдущие свои картины, у меня были все-таки примеры перед глазами. Когда я делал, например, “Рублева”, то у меня перед глазами был Бунюэль – я обожал его тогда! Надеюсь, ты понимаешь, что я при этом не копировал, просто была какая-то общая аура. Я преклонялся перед Бергманом, Феллини… А сейчас чувствую, что в каком-то смысле перерос их, потому что ни в ком, буквально ни в ком не могу найти для себя поддержку. Это, в общем-то, трудно и страшно! Не могу тебе объяснить. Не знаю, что будет, понимаешь?»

За столом, как всегда у Ларисы, обильном и вкусном, говорил о том, что происходящее сию минуту всегда будет нереально. В настоящем мгновении ничего невозможно понять. Человек «заземляется», то есть осознает себя и свою жизнь, только вспоминая и осознавая свое прошлое.

Говорил о том, что лично он никогда ничего не понимает в происходящем в данный момент, говорил о «счастье и муках творчества», о реальности этого процесса. И потом, произнося, как обычно, длинные тосты, переходившие в монологи, много говорил о своей семье, о близких, о тех страданиях, которые он претерпевает, не умея сделать счастливыми любимых людей… Все время обращался к Ларисиной маме Анне Семеновне: «Не обижайтесь на меня! Не злитесь!» А когда совсем опьянел, то сидел у ее ног, уткнувшись головой в колени, и все время целовал ей руки.

Очень высоко оценил – в моем пересказе – притчи Кьеркегора о воспоминаниях и «вспоминающей личности»:

«Да-да, конечно, воспоминания всегда большая радость, чем настоящее».

12 февраля 1974 года

Снимается сцена «Зеркала», в которой беременная Лебедева просит Мать зарезать петуха, а соответственно заняты в ней Тарковская и Терехова. Но всем известно, как они не выносят друг друга, так что обстановка на съемочной площадке крайне накалена: идет не слишком скрытая борьба женских честолюбий, которую Лариса подчеркнуто обостряет, совершенно не желая терпеть кем-то увлеченным Андрея, пускай даже актрисой. Вся ситуация еще осложняется тем, что Лариса сама жаждала играть роль Матери.

Лариса заявляет, что ей кажется противоестественным, говоря о беременности и опасаясь, что ее стошнит, смотреться при этом в зеркало.

Андрей, который давно уже раздражен и вымотан взаимоотношениями своей жены с Тереховой, конечно, тут же взрывается.

«Не будем рассуждать о том, что “противоестественно”! Пожалуйста, Юра! Юра! – кричит он второму режиссеру Юрию Кушнереву. – Ты можешь или не можешь навести порядок в павильоне?!»

Андрей объясняет Ларисе психологию ее героини:

«После того, как Мать совершает акт “убийства” – режет петуха, у Лебедевой возникает подтекст: “Ну что? Я лишила вас невинности?” Она не понимает