Москва: место встречи (сборник) - Юрий Арабов

Мои прекрасные няни

Комнату, где я родился, я смог рассмотреть отчетливо только тогда, когда она стала уже чужой, а мне было, скорее всего, лет пять. Комната была большая, но длинная и узкая, с окном, занимающим всю «торцевую» стену. Поэтому в комнате было всегда очень светло. Под окном находился какой-то хозяйственный двор, весь заставленный штабелями разноцветных ящиков и бочек. Во двор постоянно въезжали грузовики, с шумом и грохотом разгружались и уезжали обратно с другим грузом. Громко ругались и смеялись рабочие, кто-то командовал, крича в рупор. Всё это я помню как бы сквозь сон, в тумане, видя себя при этом в коляске посреди комнаты, в жару, с температурой, и над собой – белокурую головку (няня?), смотрящую на меня со словами: «Корь? Корь?» «Корь» – это первое слово, которое я помню из ранних лет жизни. Потом кто-то говорил, что я почти умирал. Но, как видите, обошлось. Еще какие-то ощущения в подсознании сохранили мне путешествия в коляске по каким-то зеленым бульварам. Очевидно, это была Сретенка или Чистые пруды. Все время над собой вижу белокурые головки в светлых «венчиках». Видимо, это были разные няни, которые мной занимались в разное время. Как мне впоследствии рассказывали соседи по квартире, мама день и ночь пропадала в своих редакциях, работала «на пятилетку», куда-то уезжала. А бабушка в те годы еще жила отдельно и тоже работала (кажется, в музыкальной школе). Так что все детство до четырех лет прошло с нянечками, оставив во мне любовь ко всему «деревенскому» и стойкое сознание, что я «ничей», что меня эти девочки берут «напрокат», поиграть, как куклу.

Первый обыск

Первое четко сохранившееся воспоминание детства – обыск у нас в комнате и арест матери 17 ноября 1937 года. Проснувшись среди ночи и выглянув из-за огромного «славянского» шкафа, которым была отгорожена моя «детская» от остальной комнаты, я увидел нечто настолько странное, что буквально оцепенел на некоторое время. Я отчетливо помню, как довольно долго внимательно и молча разглядывал происходящее, не испытывая поначалу ни страха, ни испуга, только удивляясь несообразности происходящего. Посреди комнаты, под светом большого оранжевого абажура, на полу валялась огромная гора сваленных в кучу книг, журналов, газет, которые всегда лежали на полках, теперь совсем пустых. Слева на стуле сидел какой-то незнакомый человек в фуражке и очках, из-за горы бумаг виделся еще один, склоненный над этой горой и что-то внимательно читавший. Лицо было в тени, и мне хотелось, помню, получше его разглядеть, но не получалось. Сзади стоял наш дворник, которого я узнал сразу, – «дядя Левон», в белом фартуке и с большой знакомой мне бородой.

Мама сидела справа от меня на диване, на том же самом месте, где перед тем, как лечь спать, она читала мне большую зеленую книгу «Доктор Айболит», где была буря на море и собака Авва кричала всем: «Спасайся кто может!»

Мама сидела согнувшись, застыв, обхватив себя руками, глядя как бы в одну точку мокрыми глазами, из которых сами по себе текли слезы. Мне, помню, показалось, что она ничего не видит.

Вдруг человек в фуражке, который сидел напротив меня, поднял голову и стал смотреть прямо на меня. Я еще не понимал, что происходит, и не испугался. Я тоже его рассматривал: худое лицо, почерневшее какое-то, болезненное, старое – мне стало даже жалко этого человека. Но все-таки не так, конечно, как маму. Этот человек сказал что-то дворнику, и тот боком, осторожно прошел вдоль стены ко мне, завернул меня в одеяло и понес в маленькую «комнату бабушки», которая была рядом в коридоре. Бабушка лежала, закрыв глаза, рядом сидела соседка, тетя Катя, чем-то противно пахло.

Меня куда-то уложили и я, видимо, снова заснул, так как очнулся в темноте. Мама держала меня на руках, а в светлом пространстве двери стояли два темных силуэта в фуражках. Только тут я ощутил, что происходит что-то очень, очень плохое. Стало страшно, нахлынул какой-то ужас. И, конечно, слезы, слезы. Помню, мама стала меня весело и громко спрашивать: «Скажи, что тебе привезти – велосипед, мишку, паровоз?» Я видел, что она из всех сил старается «держаться» и казаться спокойной, хотя на самом деле ей, видимо, очень плохо и ее трясет. Чтобы поддержать ее «игру», я тоже стал просить маму: «Привези велосипед, велосипед!» И тут раздался голос: «Все, хватит! Идите!», и она пошла по коридору, а за ней, как-то тяжело и понуро, – эти двое в фуражках и дворник с огромным мешком на спине. Несмотря на охвативший меня ужас, я помню свое впечатление, что всем участникам этой сцены было тяжело и неприятно. И две темные фигуры в фуражках сами были подневольные, усталые дяди.

Что было дальше – не знаю. Опять провал памяти надолго. Кажется, жил с бабушкой в ее каморке. Все это время наша комната была опечатана, а потом приехали и заняли ее муж и жена с девочкой. И соседи говорили шепотом про них: «НКВД, НКВД».

Матрос Петр Кошка

Письма от мамы приходили очень редко. Я часто раздумывал, что такое лагерь, и не мог его себе представить. Бабушка твердила, что это просто далекая «командировка». Но я помнил, как мы стояли у окошка на Кузнецком Мосту в огромной очереди, чтобы передать ей «посылку», и там шептались о лагерях, об арестах. Во дворе у нас тоже были дети «врагов народа», у которых кто-то «сидел в лагерях». Но об этом вслух никто не говорил, тем более со мной.

Почему у одних были мамы и папы, а у других нет – никто не хотел объяснить. Говорили просто – «тебе, Петр Кошка, не повезло». (Я забыл сказать, что во дворе перед войной у меня было во дворе прозвище «Петр Кошка», из-за того, что я когда-то носил морскую бескозырку.) От того, что «не повезло», я страдал только ночью, а днем весело носился, как все. В сентябре 1940 года я пошел в первый класс 286-й школы на улице Мархлевского. Эта улица шла параллельно улице Кирова к Сретенским воротам. На ней находились два польских костела. В одном из них, имени Святого Людовика, когда-то бабушка меня тайно крестила. А возле второго, ближе к бульвару, я чуть не погиб, когда в июле 1941 года собирали металлом в составе «тимуровской команды» Дворца пионеров. Прямо в этот костел, пробив крышу, угодила фугасная бомба и внутри взорвалась. Это было днем, даже тревогу не объявляли. Впоследствии на обломках костела построили дворец «Трудовые резервы».

Короче говоря, начал я учиться в первом классе. Очень об этом мечтал, но оказалось скучно: я все уже знал, и чтение, и арифметику, и потому часто спал на уроках. Одно событие в первом классе запомнилось. Мне за «итоги года» вручили книжку «Первый удар» в красивом переплете (из серии «Библиотека приключений»). Автор – «Ник. Шпанов». Там увлекательно рассказывалось о будущей войне, как советские летчики и танкисты быстро, за две недели, побеждают Германию. Я прочел и очень удивился: ведь по радио я каждый день слышал, что Германия – наш друг и союзник.

Совсем незадолго до этого я принес из школы новые тетради, которые нам выдали уже на лето, т. е. на летние каникулы 1941 года. На задней обложке тетрадей была карта Польши. Но слова «Польша» там не было, вместо него было написано: слева – «зона государственных интересов Германии», а справа – «зона государственных интересов СССР», а посередине – условная, из точек и тире, линия раздела. Когда бабушка увидела эти карты, она плакала весь день, ничего не готовила, на кухню не выходила. Я ругал себя, что опять какая-то глупость получилась, не надо было ей показывать. Но вечером, когда мы пошли гулять на Сретенский бульвар, бабушка как-то загадочно сказала: «Они о себе много возомнили. Вот посмотришь – они сожрут друг друга, и тогда Польша опять возродится». Я даже не стал спрашивать, кто эти «они». Я чувствовал, что мы с бабушкой попали под какие-то огромные железные колеса, что нас неминуемо должны они раздавить, и ничего с этим не поделать. Не было страшно, но было очень грустно, что кончается наша тихая жизнь. Была весна 1941 года, я окончил первый класс, до войны оставалось полтора месяца.

Из истории Остоженки

Почти всю войну я провел в детском доме № 16/64 по адресу Крымская площадь, 5. Двухэтажный особнячок во дворе, с надписью на фасаде: «Дом купца Сабашникова».

Однажды, где-то в 1942 году, глубокой заснеженной зимой, когда вся наша Крымская площадь утопала в сугробах, меня из детдома послали в какую-то поликлинику или диспансер «сдать кровь». Поскольку я был еще мал, отправили вместе с мальчиком постарше, по фамилии Байбеков. Он мне сказал, что «туда» обычно идут втроем-вчетвером, для безопасности, потому что надо пройти целую улицу, а диспансер только в конце, у метро «Дворец Советов». Я удивился, чего бояться-то? Я в 41-м ходил по Москве один, до Сокола, до Арбата, даже до Трех вокзалов – и ничего не случилось! Байбеков объяснил: опасность в том, что на этой улице живут «огольцы» и запросто могут побить, или раздеть, или бритвой «пописать». Чтобы ничего не случилось, чтобы пройти эту улицу, надо знать «правила», а улица – Метростроевская, так ее зовут. Правда, наша воспитательница Евгения Васильевна говорит по-своему: «Остоженка». Я подумал – вроде я все «правила» всех улиц давно знаю, чего бояться? Меня очень угнетало то, что мне как бы дают «старшего».