Тонущие - Ричард Мейсон

Бодрствовал я до тех пор, пока солнце не превратило черное небо в серую мглу, и сон, снизошедший на меня на рассвете, был настолько глубок, что я не слышал, как Эрик утром открыл дверь. Пока он шел через комнату, я крепко спал и проснулся, лишь почувствовав на лице его руку — он попытался откинуть волосы с моего лба. В тот миг я понял, что случившееся накануне не было сном и этот кошмар — часть реальности.

Я был в отчаянии, а потому дальнейшая ложь удалась мне легко и беспрепятственно. Наскоро позавтракав — за столом я заставлял себя смотреть в сияющие глаза Эрика без смущения, — я отправился в деревню, разыскал почту и позвонил Камилле Бодмен. Она сняла трубку на третьем губке, голос ее звучал, как всегда, пронзительно, и акценты в речи она, как обычно, расставляла где хотела.

— Дорого-о-ой! — взвизгнула она. — Я уж думала, ты никогда не вернешься! Где ты? Какие у тебя планы на ленч?

Я объяснил ей, что нахожусь во Франции с друзьями, потому наш совместный ленч невозможен и я горько сожалею об этом.

— О! Какая досада! В Лондоне без тебя — смертная тоска. Джейми, я хочу знать, когда ты вернешься, когда мир для меня снова оживет?

— Скоро, Камилла. Скоро. Собственно, я вернусь скорее, если ты окажешь мне одну услугу.

И я быстренько сочинил историю о том, что меня окружают тут скучнейшие люди и мне нужен вежливый предлог, чтобы отказаться от их гостеприимства. Камилла с радостью заглотила наживку: подобные интриги были ее коньком.

— Помоги мне, пожалуйста, — закончил я. — Пришли срочную телеграмму с требованием немедленно вернуться в Лондон.

— О, дорогой, как это увлекательно! А какую причину мне назвать?

— Не знаю. Уверен, что уж кто-кто, а ты не нуждаешься в моих подсказках.

— Конечно же нет, дорогой. Можешь на меня положиться.

— Знаю. Именно поэтому я тебе и звоню.

И после многократного обмена поцелуями и нежными словами разговор окончился.

Я немного успокоился и, страстно желая, чтобы мой внезапный отъезд из Вожирара все восприняли как нечто неизбежное, пригласил Эрика прогуляться. Мне хотелось, чтобы телеграмму получила Луиза, тогда я был бы вне подозрений.

Он устроил мне экскурсию по землям и постройкам, относящимся к замку, живописные руины которого высились над городом, и рассказал его историю. Благодарный за столь нейтральную тему, я кивал и улыбался, но, охваченный волнением, ничего не слышал и считал минуты, которые потребуются Камилле на отправку телеграммы, а сыну почтмейстера — на ее доставку. Проще всего было молчать: с каждым произнесенным словом я казался себе все более и более фальшивым. Но даже тишина была лживой: Эрик воспринимал ее как безмолвное общение, а я — как краткие передышки от мучительных потуг вести себя нежно.

Вернувшись, мы обнаружили Луизу в сильнейшей печали. Она встретила нас у входной двери и повела в гостиную. Там, взяв мои руки в свои, попросила сесть:

— У меня для вас плохие новости, дорогой мой Джеймс.

Я изобразил на лице подобающее случаю беспокойство.

— Леопольд умирает, — произнесла Луиза заботливо. — Очевидно, ему недолго осталось. — И с бесконечной нежностью она заглянула в мои глаза. — Ваша мама только что прислала телеграмму. Она считает, что вам следует немедленно вернуться в Англию.

Тут до меня дошло, что Леопольд — это принадлежащий Камилле кинг-чарльз-спаниель. Пытаясь не улыбнуться абсурдности ситуации, я отвернулся от Луизы.

— Ну, ну, — сказала мама Эрика, кладя мне руку на плечо. — Мужайтесь.

— Пойду соберу вещи, — хрипло ответил я.

— Конечно. Эрик отвезет вас на станцию.

И я с легким сердцем отправился наверх паковать багаж.

21

Если б только значимые события не цеплялись за пустяки. Если б только я не забыл свою скрипку в Вожираре. Если б только… Быть может, со временем страсть Эрика остыла бы. А доверие ко мне Эллы укрепилось. И всем нам стало бы легче. Кто знает?..

Но я забыл свою скрипку в Вожираре. А посему в тот день, когда Эрик отправился на почту звонить моим родителям, чтобы узнать, высылать ее им или нет, они сообщили ему, что у нашей семьи нет знакомых по имени Леопольд и что им ничего не известно о моих планах приехать домой до Рождества.

Не имея ни малейшего представления о том, как скоро поток событий захлестнет меня, я совершил короткое путешествие на поезде от дома Эрика до имения Эллы, забившись в угол пустого вагона. Все это время я пытался избавиться от жутких воспоминаний о прошедших двух днях и поздравлял себя с тем, что так легко удалось отделаться. Пока мимо окна проплывали унылые поля, я с наслаждением представлял, как всего через несколько часов вновь увижу свою возлюбленную и сожму в объятиях ее хрупкое тело. Чем более властно образ Эллы завладевал моими мыслями, тем менее реальными становились события минувших дней, и Эрик уже казался призрачным и ненастоящим. Это меня успокаивало — так легче было забыть о своем подлом поступке. Я очень старался отогнать подальше мысли о друге.

По прибытии я со станции позвонил Элле, ее радость тронула меня и заставила поверить, что все будет хорошо, что все уже сейчас почти хорошо. Элла приехала за мной на пыльном «рено» Жака, и впервые с того часа, как я покинул Лондон, между нами возникло что-то от прежней магии, не нарушаемой обществом посторонних. Теперь, когда она сидела рядом со мной, старый дом, появившийся перед нами за последним поворотом, больше не казался мне таким мрачным, его уединенность делала из него убежище, где можно укрыться от всех мыслей о внешнем мире.

О случившемся между мной и Эриком я рассказал Элле в самых общих чертах. Я выдержал испытание, и только об этом она должна была знать; сама же она, вероятно чувствуя себя виноватой, не стала меня расспрашивать.

Я коротко поведал ей о событиях последних двух дней, после чего мы стали разговаривать как ни в чем не бывало, как будто ни Эрика, ни Сары, ни Чарльза Стэнхоупа вовсе никогда не существовало. В тот день мы прикасались друг к другу с какой-то новой, даже для нас самих, страстью, и, наслаждаясь ее нежным белым телом, лаская его, я испытывал нечто похожее на абсолютное счастье. Сейчас, когда я думаю об Элле, мне не хватает ее гибких рук, мягких грудей, серебристого смеха. Я, старик, скучаю по ней даже теперь, сидя в одиночестве в комнате, постепенно заполняющейся сумерками. Несмотря на все, что обрушилось на нас, Элла до сих пор нужна мне.

Не могу передать, каким чудесным был в тот вечер наш совместный ужин, как радостно мы смеялись. Казалось, наши теплые слова согревали холодный старый дом. Мы ужинали вдвоем в маленькой столовой, дверь в которую открывалась из холла. Доктор Петен снова уехал в деревню, и мы наслаждались сладостным покоем. Помню уютное потрескивание огня, освещавшего лицо Эллы, запах горящих дров, сигаретного дыма и духов, витавший над нами. Одеваться мы не стали, сидели за маленьким столом в халатах, с растрепанными волосами, иногда касаясь друг друга; приглушенно позвякивали серебряные приборы по фарфору, мы пили сладкое вино.

Вспоминая о том вечере, я вижу перед собой озаряемые светом свечей непричесанные волосы любимой и плавную линию ее скул, слышу наши ленивые, искренние слова, ее легкий смех, свой собственный — более низкий, звучавший как аккомпанемент. Вот Элла хмурит брови, потому что вдруг раздается звонок в дверь, и говорит: это, должно быть, доктор Петен неожиданно вернулся из деревни, мол, это очень в его духе — приезжать домой в такой час. И, хихикнув, заявляет, что наши полуголые тела, находящиеся в преступной близости друг от друга, компрометируют нас, после чего потуже затягивает пояс халата и проводит рукой по волосам, приглаживая их, впрочем без особого результата. Элла проскальзывает мимо меня к двери столовой, оттуда — в зал, и я готовлюсь услышать почтительное приветствие доктора.

Слышатся ее шаги, раздается скрип тяжелого засова и звук ключа, поворачивающегося в замке. Затем доносится короткий пронзительный вскрик, стук мужских шагов по плитам пола, и я слышу голос Эрика, встревоженный и высокий, он спрашивает, где я. Элла отвечает, что меня здесь нет, просит его уйти немедля. Вслед за этим его торопливые тяжелые шаги раздаются в зале, Эрик повышает голос, окликая меня, я встаю, чувствуя подступающую дурноту, подхожу к двери, открываю и оказываюсь с ним лицом к лицу; он в той же одежде, в какой был, когда я простился с ним утром, в руке — футляр со скрипкой.

Только тогда я вспомнил о скрипке и с ужасающей ясностью осознал, что произошло, каким образом он меня обнаружил. Эрик смотрит на меня с отвращением и со всей силы бросает потертый кожаный футляр на пол, раздается звон струн, и он устремляется вниз по ступенькам, прочь из дома, в холодную черную ночь.