Поезд следует в ад - Виктория Борисова

— Ну, тогда тем более! Деньги мне не нужны. В мои годы желания становятся намного скромнее.

— Все желания? — Де Виль лукаво прищурился. — Я, конечно, понимаю, что перспектива есть черную икру столовой ложкой или заполучить к себе в постель победительницу конкурса красоты не заставит сильнее биться ваше сердце. Кстати, — он прищелкнул языком, — кстати, и не советую. Никогда не нужно платить за дешевый товар слишком дорогую цену. Я хочу спросить вас о другом — вы ведь знаете, что скоро умрете?

Этот вопрос он задал так просто и буднично, как будто речь идет не о жизни человека, а о том, пойдет завтра дождь или нет.

— Догадываюсь. — Сергей Николаевич пожал плечами. Почему-то именно сейчас, впервые за долгое время, ему стало страшно при мысли о смерти.

— Тогда скажите — не обидно ли будет умирать, зная, что вы не сделали и десятой части того, что могли бы сделать? Вы, конечно, человек незаурядный, но будем откровенны… Ваш потенциал во многом так и остался нереализованным.

Вот это удар! Сергей Николаевич вспомнил, как всего несколько часов назад на бульваре думал как раз об этом. Все правда, и ничего тут не попишешь.

— Так когда же все пошло неправильно — не так, как нужно?

Давно… С самого рождения, пожалуй!

Родился он в приснопамятном семнадцатом году. Отец его, инженер-путеец, был человеком просвещенным и либерально мыслящим, а потому еще при царском режиме добивался сносных условий труда для рабочих и сочувствовал забастовщикам. Февральскую революцию он принял с восторгом, ибо полагал самодержавие препоной для развития новой, процветающей России. Позже, когда на смену Февралю пришел Октябрь, иллюзии развеялись. В тот промозглый осенний день, который потом навсегда войдет в историю, маленький Сережа родился на свет.

В городе стреляли. Один из артиллерийских снарядов угодил прямо в акушерскую клинику на Аптекарском острове. Слава богу, снаряд не разорвался и никто не пострадал, но страху все натерпелись — и врачи, и сиделки, и роженицы. Одна даже скончалась от разрыва сердца. А Сонечка Беспалова, молодая Сережина мама, все плакала и плакала, никак не могла остановиться.

— Что ж так убиваться, голубушка, ведь все уже кончилось. Мальчик у вас, здоровенький, радоваться надо, — уговаривала ее пожилая сиделка.

Соня ничего не отвечала, только мотала головой, размазывая слезы по лицу и крепко прижимая к себе новорожденного сына. Будто знала, какая жизнь ему предстоит.

Потом были годы Гражданской войны, разрухи и голода. Добыча дров стала подвигом, морковный чай — пиршеством, а полмешка мерзлой и проросшей картошки — богатством Шехерезады. Совсем тяжело стало, когда пропал отец — просто вышел на улицу и не вернулся. А хрупкая и нежная Сонечка, которая когда-то зачитывалась романами Лидии Чарской и рисовала лиловые ирисы на шелку, вдруг обнаружила в себе такую отчаянную, неженскую силу и волю к выживанию, что оставалось только диву даваться.

Как голодная волчица, у которой в норе остались детеныши, выбегала она на мороз. Ездила но деревням на крыше поезда, божась и ругаясь, сбывала деревенским бабам старые лифчики и за фунт пшена рассказывала красноармейцам о полотнах великих мастеров в Эрмитаже. Да мало ли еще что! Всего не упомнишь, а иное — и вспоминать не хочется.

В голодную, смертную зиму двадцатого года приходил иногда товарищ Жмаков — уполномоченный желдорпути. Он приносил бутылку подсолнечного масла, полфунта сахару и хлеб, садился на колченогую табуретку и с полчаса говорил об отправке товарных составов. Потом скрипела старая кровать, и маленький Сережа хныкал за ситцевой занавеской, а Соня все смотрела и смотрела на бутыль с мутноватой жидкостью, на белую горку сахара на блюдце, на кусок черного, сырого и тяжелого непропеченного хлеба, похожего на глину…

Потом стало как-то легче. Соня пошла работать учительницей французского языка. Сережа рос лобастым, синеглазым и упрямым. Больше всего он интересовался историей. Мир ислама и мир христианства, война венгров с австрийцами и поляками, Тридцатилетняя война… Потом — Античность, книги по истории Римской республики, завоеванию остготской Италии Византией — Велисарием и Нерсесом. Но больше всего он увлекся историей раннего Средневековья.

В 1934 году Сережа поступил в университет, а в 35-м его впервые арестовали. Тюрьма была переполнена, но Сережу почему-то вскоре перевели в одиночку. Там было очень скучно, но уже не так тяжело. Лежать в камере было нельзя, приходилось забираться под койку. Он лежал целыми днями на полу и думал — почему же совершаются исторические явления? почему тысячи людей бросали свои дома и шли в неизвестность ради достижения иллюзорных целей, вроде завоевания Иерусалима? Почему так ожесточенно и кроваво воевали друг с другом католики и гугеноты, если по большей части и те и другие были неграмотны и в богословских вопросах не разбирались вовсе? Почему многочисленным еретикам вроде катаров, вальденсов или русских старообрядцев было проще погибнуть, чем отречься, подчиниться и «жить как все»?

Сережа тогда так увлекся своими мыслями, что даже удивился, когда его довольно быстро выпустили. Падал снег, он шел домой по Литейному проспекту в легкой летней куртке (арестовали-то в начале октября, еще тепло было!), но холода не чувствовал. Думать было гораздо интереснее. Только сейчас ему стало приходить в голову, что далеко не всегда войны и прочие события происходят потому, что кому-то они нужны. Чаще всего — никому, и меньше всего их участникам. Значит, есть у людей устремления, которые в определенный момент становятся важнее, чем просто выживание и взращивание потомства! Значит, не всегда во главе угла стоит чья-то выгода, что бы там ни говорили университетские профессора о производительных силах, производственных отношениях и классовой борьбе! Сергей даже подпрыгнул от радости. Именно сейчас он нащупал идею, над которой потом будет работать всю жизнь.

Вернувшись домой, Сергей обнаружил, что из университета его давно исключили. Как-то враз постаревшая Соня долго смотрела на него, будто не веря своему счастью, а потом, вздохнув, твердо заявила:

— Уезжай, сынок. Пока они там… не спохватились, уезжай подальше. Так лучше будет.

Сергей послушался и устроился рабочим корректором в Геологический комитет. Несколько лет ездил по экспедициям — был в Южном Прибайкалье, в Слюдянке, в лесах Хамар-Дабана… Был и в Южном Таджикистане, учился там говорить по-таджикски. Это очень помогло, когда через много лет пришлось сдавать в университете кандидатский минимум по персидскому языку. Работа была тяжелая, но это все равно было счастьем — можно было ходить, дышать, говорить с людьми… А главное — думать и писать. Сережа сочинял стихи на исторические темы и охотно читал их вслух всем желающим, писал статьи на обратной стороне чертежей, геологи ругали его за это, но в общем относились снисходительно.