Номер 11 - Джонатан Коу

Она была ровесницей Натана. И чрезвычайно хорошенькой, но решительно настроенной не демонстрировать свои прелести. Люсинда одевалась в мешковатые брюки и бесформенные свитеры, не сообщавшие ничего о ее фигуре (и позволявшие Натану воображать все, что ему заблагорассудится). Волосы она зачесывала назад и крепко увязывала в пучок, побуждая Натана рисовать в беспокойных ночных фантазиях тот миг, когда она распустит волосы, тряхнет головой и снимет очки в роговой оправе, что, конечно, послужит сигналом к произнесению освященной традицией реплики: «Боже, Люсинда… да ты красавица!» Она была правоверной католичкой. Преподавала химию в местной частной школе для девочек, где славилась бескомпромиссной борьбой с нарушителями дисциплины и беспримерным уважением к школьным правилам, за что ученицы и учителя за глаза (большие и прекрасные) называли ее «Суровая мисс Напасть».

«Вчера со мной приключилась суровая мисс Напасть». Эта острота звучала в учительской по крайней мере раз в неделю. Но шутка оставалась шуткой, реальных бед от Люсинды никто не ждал. И менее прочих Натан Пилбим.

Надо сказать, что страсть констебля не была низменной и сугубо плотской. Ничто, конечно, не доставило бы ему большего наслаждения, чем заполучить пропуск в постель Люсинды Спайсти либо принимать ее в своей кровати, но он понимал, что это очень отдаленная перспектива, и пока ему было достаточно лишь проводить с ней время. Вот почему, заманивая ее в гости, он не обещал ничего сверх penne alla puttanesca[14] и бутылки тончайшего чилийского розового, лучшего вина, какое можно было отыскать в «Маркс и Спенсер». Свидание было третьим по счету, но первым, когда он готовил для нее, и этим он надеялся хотя бы немного растопить ледяную холодность Люсинды.

Однако, когда она явилась ровно в 19.30, сжимая в руке бутылку вина, ее привычная невозмутимость, казалось, была поколеблена.

– Люсинда, – Натан забрал у нее пальто, – ты в порядке?

– Будучи мужчиной, – ответила она, – ты не способен понять, каким стрессом и сложностями может обернуться самая обыденная вещь. В автобусе, когда я ехала сюда, мне пришлось всю дорогу уклоняться от настойчивых заигрываний некоего мужчины, который сидел, расставив ноги, – знаешь такой типаж? – и все время повторял: «Хочешь пересесть ко мне, куколка?» Куколка! Нет, ты только подумай…

– Я понимаю, что ты хочешь сказать.

– Типичный расхристанный работяга, каких много. Джинсы перемазаны краской. – Ее передернуло. – Надо же настолько обнаглеть! До чего вызывающее поведение!

– Бедняга… Выпей вина.

Натан подал ей бокал розового и отправился на кухню за соусами и хлебными палочками. Когда он вернулся, Люсинда стояла у окна. Она пояснила, что любит смотреть, как осенние листья, кружась, падают на землю в надвигающихся сумерках. Взгляд Натана, напротив, был прикован к самой Люсинде. В частности, его поразило платье гостьи. Сшитое из плотного материала бутылочного цвета, оно могло бы служить примером поистине изощренной бесформенности. Надо же столь мастерски раскроить ткань, размышлял Натан, чтобы не только скрыть контуры тела, но создать впечатление, будто этих контуров вовсе не существует, что они лишь плод вашего похотливого воображения. Триумф портняжного искусства, не иначе. Как им только в голову такое приходит? Чем больше времени он проводил с Люсиндой, тем яснее сознавал: каких бы профессиональных высот он ни достиг в будущем, всегда останутся вопросы, на которые не найдется ответа, сиречь неразгаданные тайны.

За ужином они беседовали о том, как прошел ее день. Оказалось, что в обеденный перерыв ее покой был нарушен бестактными знаками внимания со стороны преподавателя-консультанта по французскому языку мсье Гиньери, которому непременно понадобилось сидеть за ланчем рядом с Люсиндой. Он уже давно предпринимает попытки, пусть и закамуфлированные, пофлиртовать с ней.

– Типичный самоуверенный француз, – рассказывала Люсинда, ковыряясь в макаронах. (Натан не пожалел жгучего перца для соуса.) – Если так и дальше будет продолжаться, придется пожаловаться директору.

– Сочувствую, – подхватил Натан. – Вечно тебе докучают. Но, с другой стороны, это вполне объяснимо. В конце концов… – Комплимент повис в воздухе, когда Натан понял, что не может подобрать подходящих слов. Тем не менее кончики ее великолепных губ дрогнули в улыбке – для столь строгой женщины это было уже кое-что.

– С моей точки зрения, – к Люсинде быстро вернулась серьезность, – беда в том, что этим распущенным, сексуально озабоченным типам время некуда девать. Они слишком много отдыхают, оттого и предаются всяким… будоражащим мыслям. Им нечем заняться, им недостает трудолюбия. Мужчине лучше живется, когда он постоянно занят, – как ты, например. Поэтому тебе и удается сохранять равновесие во всем.

– Верно, – подтвердил Натан. – Я люблю свою работу. И пожалуй, никогда не любил ее так, как сейчас.

– Почему? Работаешь над очередным захватывающим делом?

– Пока рано о чем-либо говорить, но, возможно, я вышел на кое-что очень стоящее. За месяц с небольшим в разных районах Лондона два человека внезапно погибли, и я полагаю, что эти смерти между собой связаны. Оба были стендап-комиками.

– Комиками? – наморщила свой обворожительный носик Люсинда. – Я не поклонница… нет, конечно, я бы не стала никого из них убивать… но мне всегда было непонятно, что так влечет к ним публику.

– Знаешь, есть такая йоркширская поговорка: «Тем, кто любит посмеяться, любая шутка сгодится».

– Но я люблю смеяться, – возразила Люсинда и в доказательство издала звонкий переливчатый смешок, похожий на веселое глиссандо, негромко сыгранное на металлофоне. – Просто… жизнь так печальна, и, боюсь, ничем она меня особо не радует, а сама идея платить деньги за то, что должно быть спонтанным… Это попахивает отчаянием, так мне кажется. Все равно что платить за секс.

– Именно, – кивнул Натан, который в данный момент выложил бы пять тысяч наличными, знай он, что она их возьмет. – Но комики вездесущи. Публика заполняет стадионы. Они постоянно мелькают по телевизору. И независимо от темы – будь то беженцы или глобальное потепление – любое публичное выступление сегодня просто невозможно без налета комедийности. Особенно когда говорят о политике.

– Я полагала, что люди слушают комиков, чтобы забыть о политике.

– Они слушают комиков, чтобы расслабиться и ни о чем не думать. Комики могут сколько угодно болтать на политические темы, лишь бы не касаться действительно насущных проблем. Тут главное – найти мишень для острот, которая всех устроит. Посмотрев их видео, я понял, что именно так эти парни и поступили. Причем выбрали одну и ту же мишень.

– Поэтому, – сгорая от любопытства, Люсинда потянулась к нему через стол, – ты думаешь, что их смерти связаны?

– Уверен. В их россказнях присутствует один и тот же фактор – имя, если точнее, – и весьма вероятно, что в нем и заключается разгадка их гибели. Оба в самом агрессивном и оскорбительном тоне нападали на некую журналистку.

– И эту журналистку зовут?..

Сделав паузу ради пущего эффекта, Натан заглянул в бездонные синие глаза Люсинды:

– Ее зовут Жозефина Уиншоу-Ивз.

2

Жозефина Уиншоу-Ивз. Неудивительно, что мисс Спайсти никогда о ней не слыхала. Газеты она открывала нечасто, а тем более их онлайн-версии, где в основном Жозефина и делилась своими соображениями с читателями.

Она приходилась дочерью сэру Питеру Ивзу, одному из долгожителей среди издателей общенациональных газет, и покойной Хилари Уиншоу, прославившейся при жизни как автор популярной газетной колонки и телепродюсер. Хилари умерла в 1991-м, когда Жозефине исполнился всего год, и о матери у нее не сохранилось даже смутных воспоминаний. И все же девочка росла под знаком материнского наследия. Отец, в тех редких случаях, когда они по-настоящему разговаривали, не забывал напоминать о том, что Хилари была гением среди колумнистов, суперзвездой, способной из самого ничтожного события общественной жизни выжать 1000 слов чистейшего тонизирующего яда. Мало того, Хилари принадлежала к одному из наиболее влиятельных британских семейств послевоенного времени, а единственным прямым потомком этого рода была Жозефина. Стоит ли удивляться, что с ранних лет Жозефина ощущала себя значительной персоной, обремененной обязанностью не посрамить гордое имя предков.

Подростком Жозефина настойчиво пыталась состыковать это ощущение собственной важности с тем, что ему явно противоречило: для своего отца она практически ничего не значила. После насильственной и прежде временной смерти жены сэр Питер утратил всякий интерес к семейной жизни – если он вообще у него когда-либо был. Жил он преимущественно в офисе своей газеты (там он оборудовал комфортабельную спальню рядом с кабинетом) и лишь изредка наведывался в особняк в Кенсингтоне, где в просторных чертогах росла Жозефина – одна, под равнодушным присмотром часто сменявшихся нянек. Благодаря упорству в учебе и хорошо подвешенному языку Жозефина плавно продвигалась по системе частных школ – Глендовер, затем Годолфин и Латимер, и в итоге Кембридж, где она с блеском закончила факультет истории искусств.