София - венецианская заложница - Энн Чемберлен

Но самыми замечательными на ее лице были глаза. Она выщипывала свои брови, оставив только тонкие полоски. Ее ресницы были обильно накрашены черным углем, как это было модно в Турции (мой хозяин заставил меня тоже накрасить так мои ресницы, перед тем как мы выехали). Но эти глаза! Они превосходили по черноте любую сурьму и пронзали тебя в самое сердце. Черненые ресницы и подведенные веки служили прекрасными ножнами, когда глаза ее были кинжалами, вонзающимися в ребра, требующими немедленного повиновения или немедленной смерти.

И они все повиновались ей — мгновенно — все из присутствующих. Девушке, которая переодевала меня, теперь было приказано повернуть меня, пройтись со мной и затем подойти к госпоже, что она немедленно и исполнила. Девушка не изображала усталость, не выказывала нежелания выполнять приказания, как часто делала Мария, чтобы досадить мне. Иногда мне приходилось повторять приказы дважды, повышать голос или даже шлепать тапкой, чтобы добиться послушания от наших домашних слуг в Венеции. Но это женщина добивалась всего взглядом или, в крайнем случае, немного повысив голос.

Даже огромный мужчина в белой шляпе, который мог бы свернуть ей шею своими сильными руками, вытирал пыль с пола в поклоне перед этой женщиной, и если бы у него был хвост, он распушил бы его от удовольствия, когда она сделала комплимент его вкусу. Если она могла управлять этим громилой, то я бы не удивилась, узнав, что она властительница всего мира…

Мне не удалось объяснить дочери Баффо, что евнух может быть и чернокожим, и белым и что ее восхищение этим мужчиной неуместно. Но она была так увлечена своим рассказом, что не могла быть разочарованной.

— Щелчком браслета на ее запястье, — продолжала в упоении София, — эта невероятная женщина наконец-то позволила мне подойти к ее подушкам. Она потрогала мои руки и ноги, проверила мои зубы, уши и шею. В конце она приказала мне снять жакет и рубашку, чтобы осмотреть мою… Хорошо, синьор Виньеро. Мне не было стыдно перед ней, даже в присутствии этого огромного мужчины, но перед тобой… ты даже не можешь представить, что они стали осматривать дальше. Я уверена, даже лошадь не рассматривают так перед покупкой. Можно было подумать, что она покупает меня для своего собственного удовольствия…

Я не стал рассказывать донне Баффо истории, которые я слышал о гареме султана. Я сидел и молчал, пока София все говорила и говорила:

— Нет, синьор Виньеро. Я должна сказать, что я была польщена, что такая женщина осматривала меня! Что она не проигнорировала меня или не отправила меня в сточную канаву только взмахом своей руки! — И ее голос поднялся до экстаза, когда она произнесла: — Святым Марком и кровью Бога клянусь, у меня в жизни нет большей мечты, чем принадлежать такой женщине! Такая власть, какую я никогда не видела в женщинах! Нет, и в мужчинах тоже! Я бы согласилась чинить ее одежду и стирать ее белье, только чтоб быть рядом с ней, просто стоять рядом с ней в надежде, что часть ее могущества распространится и на меня.

Я молюсь, чтобы не спугнуть удачу, произнося это вслух, но я думаю, что она может взять меня. Она взяла мои руки в свои перед моим уходом. Она взяла мою руку, погладила ее и улыбнулась, говоря слова, которые по-итальянски звучали бы так: «Мы будем большими друзьями, моя дорогая, ты и я».

XXII

Какой-то другой звук, помимо голоса Софии Баффо, уловили мои уши, однако я не стал прислушиваться. Но звук повторился снова, громче и ближе, и я не смог больше его игнорировать. Кто-то шел по коридору по направлению к комнате, где мы сидели, и сейчас шаги были у самой двери.

— О Боже! — воскликнула дочь Баффо. — Если они найдут тебя здесь…

В своем смятении она не думала о том, что сейчас даже шепот выдаст нас этим людям. Я же в своем смятении уже не думал о попытке спасти ее, пытаясь спасти себя. Я перелез через окно, но одна нога все еще оставалась в комнате. Кто-то тут же схватил ее за лодыжку и потянул.

Я упал на пол, отчаянно сопротивляясь, но в следующую минуту я уже спокойно лежал на спине. На мне восседал молодой сын торговца, и в его руках был тяжелый нож, направленный мне прямо в сердце.

— Иса! Иса! Подожди! — услышал я крики старого мужчины. — Это тот самый христианин, который приходил к нам сегодня.

— Вначале я воткну этот нож в его сердце, а потом вырежу его! — Каким-то образом я стал понимать, о чем они говорят.

— Но подожди. У него могут быть очень влиятельные друзья, мы же не знаем. Может быть, опасно пачкать его кровью наши руки. Девушка — невредима, это самое главное для нас. Если мы прольем кровь или отомстим ему по закону, дело может дойти до Оттоманской Порты. И тогда, боюсь, сделка не удастся, они могут отказаться от нее, — закончил он.

Молодой человек повиновался своему отцу со злой ухмылкой. Чтобы снять напряжение в своих руках, он со злостью метнул нож в стену напротив.

Без церемоний меня вытолкнули из комнаты. Последнее, что я видел: дочь Баффо сидела спокойно на своем диване, как будто ничего не случилось. Оставшуюся часть ночи я провел в подвале этого купца, ожидая самого худшего.

Однако утром, к моей радости, гнев хозяев как-то уменьшился. Они перевели меня под опеку человека, у которого тоже был магазин в этой колоннаде.

Салах-ад-Дин, несмотря на свои многочисленные пестрые одеяния, был одним из самых худых людей, которых я когда-то видел. Было ясно, что не бедность довела его до такого состояния, но все же я не мог разгадать истинной причины его худобы. В то же время он был достаточно высоким, и это сочетание казалось странным.

Этот человек постоянно держал руки перед собой, изучая свои длинные костлявые пальцы с тем же нарциссизмом, как он постоянно поглаживал свои черные пушистые усы. Казалось, что оба объекта его внимания были атрибутами, которые он холил и которыми очень гордился. Возможно, его низость заставляла его думать, что деньги, потраченные на еду, уходили в никуда, и что лучше было бы вкладывать деньги в покупки. У меня было странное чувство, что он потому так оберегал свою худобу и черные усы, что все его знакомые поступали по-другому. Они придерживались другого мнения, считая, что в поглощении лакомств и разнообразных яств было больше престижа, чем в том, чтобы оставаться стройным. Я не знал ни одного торговца, который бы не мог стать таким же тяжелым, как медведь, если бы он пожелал этого.

— Называйте меня Франческо, — сказал на итальянском Салах-ад-Дин, с любовью глядя на свои вытянутые пальцы.

К моему удивлению, я узнал, что этот человек был родом из Генуи. Отрекшись от христианства, он смог начать очень прибыльный бизнес здесь, в Стамбуле, как торговец рабами. Мне это было менее интересно, чем тот факт, почему он взял себе имя султана из рода Айюбадов, сражавшегося с крестоносцами.