Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - Карла Рэй

Вот она; я узнаю ее шаги, хотя она пытается ступать легко. Она в нескольких ярдах от меня, и я чувствую ее запах, напоминающий аромат дикого вереска или сырости, словно она вымокла под дождем.

Что же мне делать? Внизу живота появляется усиливающаяся с каждой секундой пульсация… О Боже! Может, если я скрещу ноги, то смогу ее сдержать? Сложно так делать, когда стоишь на коленях! Я переступаю с колена на колено. Бедра начинают сжиматься… Боже, я не могу!

Чувственная энергия преодолела мою волю и устремилась вверх по спине. Голова моя запрокинулась; удивительно, как я не закричала на всю часовню. Ноги тряслись от последствий подавленного экстаза. Со стыдом я опустила плечи. Мне казалось, что скрыть происходящее было невозможно. Я была совершенно подавлена мыслью о том, что кто-то мог это заметить, – но как такое можно не заметить? Я замерла, услышав позади себя вздох, и кто-то громко забормотал, стуча четками: «Святая Матерь Божья, Иисус, Мария и Иосиф!»

Никто мне ничего не сказал, хотя такое происходило несколько раз. Если б мой рот не был запечатан отчаянием и железной волей, я бы, конечно, закричала, и только Бог знает, что бы за этим последовало.

Раз в неделю сестры-студентки по традиции встречались с нашей непосредственной наставницей, выслушивая ее проповеди и поучения. Мы сидели, опустив глаза и сложив руки на коленях. Нам говорили: «Не общайтесь с девушками, которые приводят в колледж своих приятелей». Появление мужчин на территории школы было нарушением правил, но студенток это не заботило, и мы часто видели, как парочки целуются на прощание, стоя на ступенях у главного входа. И однажды настоятельница сказала нам нечто, должное, по ее замыслу, служить нам предупреждением, однако результаты оказались совсем иными.

«Хочу напомнить вам правила, касающиеся обета целомудрия, – начала она. – Вы не должны поддаваться искушению заходить друг к другу в спальни. Также вы не должны лично общаться друг с другом». (Ну и ну! Что еще за мысль – заходить друг к другу в спальни!)

Имен она не назвала, но я понимала, что это не просто предупреждение, – нечто в этом роде на самом деле должно было происходить, иначе настоятельница не казалась бы столь нервной, а атмосфера не была бы такой напряженной. Несмотря на правило смотреть вниз, я быстро огляделась по сторонам. Кто виноват? Почему она не обращалась лично к нарушителям? Почему я одна ни о чем не знаю? Теперь я думаю, не было ли это скрытым намеком в мой адрес, в случае если я подумываю о чем-то подобном. Возможно, подозревалось, что я это делаю.

Я так никогда и не узнала правды, но этот запрет лишь подстегнул мое воображение. С тех пор я мечтала зайти к сестре Элис, пока она спала, смотреть на нее столько, сколько мне бы хотелось, а потом нежно поцеловать в губы. В храме вместо того, чтобы сосредоточиваться на размышлениях, я мечтала, как она приходит в мою спальню, забирается ко мне в постель и крепко обнимает. Я представляла ее сильное тело, ее пахнущее вереском дыхание, ее грудь рядом со своей грудью и едва не теряла сознание от дикого удовольствия, вызванного этими образами.

После этих мыслей о наслаждении приходило чувство вины. Некоторое время я могла оттягивать наказание, но рано или поздно оно должно было свершиться. Туго заплетенной плеткой с узлами я беспощадно хлестала себя по голым ногам и бедрам. Иногда это было очень болезненно, и я вся дрожала, особенно если ноги были холодными, а иногда возникало тепло и приятное ощущение. Порка обостряла боль в варикозных венах, появившихся у меня еще в подростковом возрасте.

С течением времени Элис стала более спокойно относиться к происходящему. Возможно, она почувствовала, какое глубокое и бесконечное страдание я испытывала, хотя я с головой ушла в учебу и старалась по возможности принимать участие в жизни общины. Однажды утром во время общих размышлений она совершила довольно смелый поступок, нарочно встав на колени рядом со мной, словно выражая так свою солидарность или поддержку, – возможно, она подумала, что может проявить немного любви в этом Богом оставленном месте. Однако я не знала, что именно она хочет сказать, и притворилась, будто не замечаю ее. Долго это не продлилось: настоятельница увидела Элис, подошла, положила ей руку на плечо и шепотом попросила перейти на другую сторону, что та и сделала.

Тем вечером в пятницу настало время благословения верующих дароносицей. Хористы отправились наверх. Я любила красоту и сладость нашей музыки, наслаждаясь мелодичностью своего голоса, который практически не слышала в течение дня. Пение выражало суть моей души, и я чувствовала энергию, свободно текущую по всему телу. Мне казалось, что мы пели как ангелы.

Нашим искусным органистом была не кто иная, как неуклюжая сестра Гертруда, печально известная преподавательница географии. Когда она нажимала на педали древнего инструмента, ее полное тело манерно раскачивалось, и благодаря помощи умелого оператора мехов рождалась прекрасная музыка, которую она умела подбирать ответственно и с хорошим вкусом. Ее толстые пальцы творили волшебство: она безупречно играла всё, начиная от Палестрина, Паганини, Гайдна и Моцарта и заканчивая Бруком, Альбинони и Верди. Наш постоянно расширяющийся репертуар включал работы Вебера, Скарлатти, Цезаря Франка и Шуберта, не говоря уже о тщательно изученных григорианских хоралах под руководством спокойных монахов– бенедиктинцев, которые изредка пели вместе с нами.

Сестры, преподававшие в школе, часто возвращались домой как раз во время благословения, и некоторые из них присоединялись к певцам. Так случилось, что Элис оказалась наверху и снова опустилась на колени рядом со мной. Там, где располагался хор, не было настоятельницы – она находилась внизу, в обществе пожилых сестер и студенток. Одежда Элис, вымокшая под осенним манчестерским дождем, приятно пахла. Я не решалась взглянуть на нее или улыбнуться. Я могла лишь наслаждаться ее присутствием, ее свободным духом, которому невероятно завидовала. Боже, это так восхитительно и так больно! По моим щекам текли слезы: я не могла удержать их или скрыть, и они впитывались в накрахмаленную льняную подвязку под подбородком. Я не смела вынуть платок и тем самым выдать себя. Я продолжала петь. Любовь сделала мой голос более красивым и сильным. Я хотела, чтобы Эллис услышала меня! Я пела о любви к ней в «Te Deum» и «Ave Maria», и ее сердце должно было это почувствовать. В конце, в тишине размышлений, прежде чем спуститься вниз, я была рядом с возлюбленной, пребывая в ослепительном свете любви, – если б только она могла увидеть ее или почувствовать.