Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы - Вилис Лацис

— Неужели, сынок, ты совсем зверем стал?

Сидя в секрете и дрожа от мартовской ночной прохлады, Адольф Чакстынь думал свою горькую думу.

Эх, если бы удалось уйти! Разве это жизнь? Грязный, вшивый, оборванный, как нищий у кладбищенских ворот… Ни к одному честному человеку не подойдешь, дети пугаются, как увидят. Все только командуют и распоряжаются, будто ты и не человек вовсе. Мало того что приходится чистить сапоги Максу Лиепниеку, — как же, он теперь «командир полка», — но ведь и всем прочим соплякам, у которых еще молоко на губах не обсохло, тоже приходится прислуживать! А там, дома, даже старым Чакстынем никто больше не командует, большим хозяевам давно рты заткнули. Любой батрак сейчас сам себе голова. Закис поставлен председателем волостного исполкома. Ясно, Максу Лиепниеку не нравится, что за беднотой сейчас решающее слово, он слюной брызжет, когда об этом заговорит. А чего ему, батраку, с ума сходить из-за кулаков?

Крестьяне ненавидят бандитов, считают их сущим бедствием и ничего не дают добром, даже краюху хлеба приходится отнимать силой. И на какую поддержку может рассчитывать толпа грабителей и убийц, которые врываются в хутора и убивают невинных детей и больных стариков, лишь бы добыть поросенка или мешок муки или за то, что эти старички узнали некоторых грабителей? Так делают только самые отъявленные преступники.

Так, сидя в секрете, думал Адольф Чакстынь, и у него ум за разум заходил. Хорошо еще, что он не замарал рук в крови, знал только караульную службу, хозяйственные обязанности на базе. Конечно, и это плохо: прямое содействие бандитам.

А чуть только кто-нибудь из банды становится молчаливым или задумчивым, Макс Лиепниек тут же придумывает для него самое мерзкое задание — поджечь кого-нибудь, ограбить, убить. После этого человек связан по рукам и ногам и уже не может уйти из банды. Один-два раза в неделю Макс собирает всех в большой блиндаж и рассказывает, какая ужасная месть ожидает каждого, кто осмелится уйти из банды.

— Мы будем рассматривать такого человека как предателя, и с ним может быть одна лишь расплата — пуля или петля. Хутор спалим, всю семью уничтожим, чтобы и духа не осталось от его паршивой породы, и другим для острастки…

Медленно тянулось время. Влажный ветер раскачивал верхушки елей, с сучьев падали тяжелые холодные капли. Продрогший Адольф Чакстынь туже подпоясал свои отрепья и, наблюдая за чащей, продолжал думать свою тяжелую думу.

Утром ему велели явиться к Максу Лиепниеку.

Выспавшийся, свежий, только что побрившийся, Макс смеющимися глазами посмотрел на парня:

— Я хочу дать тебе возможность продвинуться. Ты честно и верно служил нашему делу. Нельзя же вечно держать тебя в тени. Если хорошо выполнишь задание, я тебя повышу — сделаю командиром группы.

— Что я должен сделать?

— Ты отправишься на большую лесосеку в Упесгальском лесу и прикончишь большевистского уполномоченного. Фамилия его Сникер. Он остановился у лесника, но приходит туда только по ночам. Переоденься лесорубом и ищи его в лесу. Как ты с ним справишься — это дело твое. Даю тебе два дня сроку, после этого буду ждать донесения о выполнении задания. Если выполнишь раньше — честь тебе и слава, Адольф Чакстынь. Все ясно?

— Ясно, господин командир, — ответил Чакстынь, и ни один мускул не дрогнул в его лице, хотя он был потрясен до глубины души. — Могу я задать вопрос?

— Спрашивай.

— Надо одного Спикера застрелить или можно убить еще кого-нибудь, если подвернется случай? Если можно, то кого?

— Стреляй, сколько тебе влезет и сколько хватит патронов, только смотри не угоди в кого-нибудь из наших. Если подвернется под руку его волостная светлость Закис, заместитель его или кто-нибудь из коммунистов — бери на мушку, но только после того, как прикончишь Сникера. Слышишь, что говорю? Мы не можем позволить, чтобы заготовленный лес вывезли до весны, пусть хоть часть останется на месте, пусть потом гниет до будущего года, а крестьяне ругают большевиков, что те губят государственное добро. Сникер этого не допустит, поэтому его надо убрать.

— Понимаю, господин командир. Разрешите идти?

— Иди и приготовься к выполнению задания. Я скажу, чтобы тебе дали надеть что-нибудь подходящее.

Через несколько часов Чакстынь ушел с базы. Оружие — пистолет-маузер — он спрятал под теплым пиджаком, а подмышкой нес топор. На ногах у него были старые постолы, коричневые домотканного сукна штаны с заплатами на коленях, как у хорошего лесоруба.

Время шло к вечеру, когда Ояр Сникер вернулся с береговой «площадки» на большую лесосеку. Было тихо; рубить деревья кончили, и только по временам сюда приезжали возчики за новыми бревнами. К Ояру подошел какой-то парень и спросил, не он ли будет уполномоченный из Риги, Сникер.

— Да, я, — ответил Ояр. — Чего вы хотите?

— Мне надо с вами поговорить по важному делу.

— Так говорите.

— Нет, здесь нельзя, — сказал, оглядываясь, парень. — Я не хочу, чтобы нас увидели вместе. Люди болтать будут, а дело важное.

Тогда Ояр отвел его в сторону от дороги за купу елей. Там они сели на пень, и Адольф Чакстынь обо всем рассказал Ояру.

— Верьте, за мной нет никакой вины, и мне опостылело жить среди бандитов. Сделаю все, что потребуете от меня, только разрешите выйти из леса и жить с людьми.

Ояр немного подумал:

— Ладно, Чакстынь, нам следующей ночью понадобится ваша помощь. А сейчас давайте ваше оружие и пойдем в волостной исполком. Не бойтесь, я вас не покажу ни одному человеку, да и стемнеет скоро.

В исполкоме, из кабинета Закиса, Ояр созвонился с начальником уездного отдела МВД — это был Эзеринь, товарищ его по партизанскому полку.

Около полуночи у исполкома остановились две грузовые машины с бойцами. Приехал и Эзеринь. После недолгого совещания маленький отряд под командой Ояра Сникера и Эзериня отправился в путь. Несколько километров они ехали на машине, потом шли пешком. Дорогу показывал Адольф Чакстынь.

В три часа утра база бандитов была окружена, и боевая группа тихо прошла по указанному Чакстынем проходу — через минное заграждение, сняла секреты и ворвалась в блиндаж. Борьба была короткая и успешная, так как бандиты спали. Те, кто пытались сопротивляться, были убиты, остальных захватили живыми.

Только Макса Лиепниека не было среди них: он выбрался по тайному ходу из своей маленькой землянки и спрятался в лесу. К утру он достиг одной из усадеб на другом конце волости и постучал в окно к Зайге Мисынь.

Двое суток провел он в комнате Зайги, так и сяк обдумывая свое незавидное положение. Командир без войска, разбит, как последний дурак, — куда теперь деваться? Все заметнее обнаруживались признаки разгрома. Одна за другой прекращали свое существование банды, чаще стали случаи ухода из лесу, всяк, кто мог, легализовался, в лесу оставались только те, кому некуда было деваться, чьи преступления были настолько тяжки, что нечего было надеяться на прощение.

В Риге, как это ни странно, прятаться было легче, чем в деревне. Ясно, в городе нельзя будет ни стрелять, ни поджигать, там самое большое, что можно себе позволить — это совершить кражу со взломом, ограбить кого-нибудь ночью в глухом углу парка. Время от времени можно будет выезжать на машине в деревню, чтобы к утру снова возвращаться в Ригу. Жить можно будет. А там события покажут, что произойдет дальше.

Переодевшись, с фальшивыми документами в кармане, Макс Лиепниек направился в Ригу. С Зайгой условился, что она будет держать связь с остальными бандитами, еще скрывавшимися в лесу. Через несколько недель, когда Макс устроится в городе, она приедет к нему и договорится о дальнейших действиях.

Далеко-далеко за лесом звучала песня Лиго. Вчера еще, едва солнце стало клониться к западу, зазвучал ее чистый веселый напев, всю ночь дрожал он в воздухе и теперь приветствовал рождение нового дня. Золотом засверкали первые солнечные лучи на верхушках деревьев, огненными стрелами пронизывая листву, пробуждая лесную чащу, которая отвечала этому изобилию света тысячеголосым ликующим пением птиц, беспечным лепетом прячущегося в лесном сумраке ручья. Все благоухало, испарения почвы сизоватой прозрачной дымкой стлались над кустами, молодыми елочками и болотными кочками. И сразу же в воздух взвился роскошный рой бабочек, тысячи мелких букашек начали суетиться, летать, ползать, трещать и жужжать, только короед, точивший сухостойную сосну, да улитка, что прилипла к шляпке гриба, знать ничего не хотели о наступающем дне.

Герман Вилде сидел на гнилом пне и прислушивался к отдаленному пению. Нечистое, с неделю уже небритое лицо его казалось старым, изможденным, от лохмотьев шел кислый запах давно немытого тела. Он был грязный и худой; все его раздражало и злило. Песня, которую пели за лесом невидимые веселые люди, дразнила, звучала как вызов. Какое они имели право радоваться, когда он вынужден сидеть в лесу, прятаться от людей, как дикий зверь?