Хлорофилия - Андрей Рубанов

– Вот как, – произнес Герц. – Почему же ты мне не сказал?

– Потому что в твоем журнале с этим строго.

Cавелий вздохнул и огляделся словно впервые. Пятнадцать минут назад кабинет был его личной крепостью, надежной скорлупой – сиди на мягком, занимайся делом, верь в себя и в будущее. Сейчас все показалось непрочным, игрушечным, из картона склеенным. Будущее надвинулось, непроницаемое, черное.

«Годунову хорошо, – подумал Савелий. – У него нет дома, семьи, здоровья и денег, нет ничего, кроме имени. Годунов азартен и жаден до событий, ему чем хуже – тем лучше. Интереснее. А мне что делать?»

Он осторожно взял зажигалку и спрятал во внутренний карман – туда, где покоились в изящном футлярчике несколько капсул мякоти стебля. Посмотрел на бледную Валентину, тихо спросил:

– Сколько людей знает?

– Четверо. Мой источник и мы трое.

– Меня вычеркивайте, – небрежно разрешил Годунов. – Мне наплевать. На месте китайцев я бы перестал платить еще двадцать лет назад.

– Может быть, это липа? – Савелий сразу почувствовал, что в его голосе звучит детская надежда. – Дезинформация? Слив? Кстати, сколько денег хочет твой источник?

– Источник не хочет денег, – деловито ответила женщина. – Источник хочет меня.

– Как я его понимаю! – воскликнул Годунов.

– Вряд ли это слив, – продолжила Валентина. – Зачем кому-то сливать через нас такой ужас?

– Чтобы мы клюнули. И тогда нас закроют.

– Кому вы нужны?! – брезгливо бросил Гарри Годунов. – Вы – аполитичный глянцевый листок. Вы лояльны. Вы скучны. Вы беззубые.

Герц встал. Подумал, что пора выпить воды. Валентина, маленькая, прямая, смотрела на него снизу вверх. Он поискал в ее взгляде страх – и не нашел.

– Гарри, – ласково сказал он, – давай сделаем так: ты думай о своих зубах, а мы будем думать о своих.

– Как скажешь, – весело ответил гений. – Кстати, прекрати красить их в красный цвет. Это некрасиво…

– Заглохни, – приказал Герц. – Надоел. Сделаем так. Сейчас все расходимся. Улыбаемся, делаем текущие дела. Никому ни слова. Я сам просмотрю файлы и приму решение.

– Я хочу предупредить родителей, – заявила Валентина.

– Не сегодня, – с нажимом возразил Герц. – Надо все обдумать. И серьезно проверить. Наверное, позвоню Евграфычу. Он, правда, запретил его беспокоить, но… Гарри прав: война маловероятна. Однако возможны беспорядки, анархия, экономический кризис и так далее. Вплоть до голода. Боюсь, если все будет так, как написано в секретной бумаге, мы с вами останемся без работы…

– И хрен с ней, – выдал Годунов. – С работой.

Из-за дверей общего зала послышались крики.

– Опять, – с досадой произнесла Валентина. – Савелий, тебе пора принять меры.

– Что ж, пойдем, – процедил Герц. – Примем.

Он схватил бутылку «дабл-премиум-люкс» и направился к выходу, причем Годунов – хулиган, хам и циник – необычайно благородным жестом распахнул перед ним дверь.

В общем зале царило нездоровое оживление. Девочки жались к стенам. У окна в боевых позах друг напротив друга стояли Пружинов и Филиппок.

– В чем дело? – грянул Савелий, чтобы всем сразу стало ясно, кто в доме хозяин.

Филиппок обратил к хозяину белое от негодования лицо:

– Я стоял у окна! Никого не трогал! А этот гад…

– Не кричи, – велел Герц.

– Я не гад! – ответил Пружинов. – Сам ты гад!

– А чего ты мне солнце загораживаешь?!

– А чего ты вечно у окна торчишь?!

Обоих крупно трясло, оба брызгали слюной. Прочие свидетели скандала – уже третьего за последние несколько дней – либо делали вид, что ничего не происходит, либо наблюдали, отойдя подальше.

– Ты тут не один! – выкрикнул Пружинов. – Ишь какой резвый! Твой стол и так ближе всех к окнам!

– А тебе завидно.

– Хам. Сопляк.

– Сам хам! – Голос Филиппка сорвался в фальцет. – Еще надо разобраться, кто кому солнце загораживает.

Выкрикивая разнообразные гадости, неприятели дергали плечами и наклоняли друг к другу перекошенные лица.

– Пружинов, – позвал Герц. – Ты же вдвое старше. Тебе что, мало солнца?

– Солнца много не бывает! – заорал Пружинов, и Савелий понял, что дело плохо.

– Угомонись, пожалуйста, – с ледяной вежливостью велел Годунов, выдвигаясь из-за спин Герца и Валентины. – Или я тебя угомоню.

– Что?

– Что слышал.

– Безобразие. – Пружинов обвел глазами притихший коллектив: люди смотрели на него без симпатии, впрочем, как и на юного Филиппка. – Савелий, во что превратилась наша редакция?

Савелий молчал.

Годунов сложил на груди руки и засмеялся:

– Ну вы и придурки. Заткнитесь оба. И валите к черту. Остыньте. Перекурите.

– Я не курю! – запальчиво сообщил Филиппок.

– Ну и дурак.

– Гарри прав, – тихо произнесла Валентина. – Это отвратительно. Убирайтесь отсюда.

Филиппок выдернул из кармана салфетку и промокнул вспотевшее личико.

– Эх вы, – тяжело вздохнул Годунов (он был выше всех собравшихся на полторы головы). – Ругаетесь как… женщины. Филя, ты ж молодой, сильный. Чего воздух сотрясаешь? Дай ему в лоб, и дело с концом.

Пружинов позеленел и осклабился.

– Или в ухо, – предложил Годунов.

– Еще чего, – надул губы Филиппок. – Вы тоже скажете… Я не какой-нибудь… Мне отвратительна животная агрессия.

Гарри презрительно хмыкнул:

– Ага. Ты, Филя, предпочитаешь растительную агрессию.

– Почему бы и нет?

– Типа кто сильнее – тот выше вырастет и все солнце себе заберет. Угадал?

Филиппок патетически всплеснул руками:

– Солнце общее! Мало ли кто кому загородил!

Пружинов, уже овладев собой, тщательно застегнул блестящий пиджак, неприятно улыбнулся и погрозил пальцем сначала Годунову, потом мальчишке.

– Не на того напали, – проскрипел он.

Гарри Годунов сделал шаг вперед (Пружинов вздрогнул) и негромко сказал:

– Кто ты такой, чтоб я на тебя нападал? Остынь, милый. Помирись с мальчиком и сходи в кафе. Попей водички.

– Я вам не мальчик, – прозвенел Филиппок, доставая вторую салфетку.

– Валентина, – добродушно попросил Годунов, – одолжи парню зеркальце. И пойдем работать.

Валентина собрала губы в нитку: удержалась от улыбки.

– Кстати, да! – провозгласил Савелий, с удовольствием поняв, что вверенный ему коллектив разобрался со своими проблемами без участия руководителя. Если система саморегулируется, значит, она устойчива. – Тут вам не цирк, господа. Занимайтесь своими делами. Пружинову и Филиппу – покинуть помещение. Обоих через полчаса жду у себя.

– К черту, – процедил Пружинов. – Я беру отпуск. Прямо сейчас.

Герц посмотрел в лицо старому коллеге и отчеканил:

– Тут я решаю, кто и когда берет отпуск. Запомни. Моя фамилия Герц, и в моем журнале все решаю только я.