Беглецы - Нил Шустерман

Все замолкают, но лишь на минуту. Первым не выдерживает Гундос.

— Мне кажется, разборка — это не так уж и плохо, — говорит он. — Просто я сам туда не хочу.

Коннор рад был бы проигнорировать это заявление, но не может. Если уж есть на свете что-то такое, что ему категорически не нравится, так это люди, чудом избежавшие разборки, но при этом еще и пытающиеся ее защищать.

— Значит, ты бы не возражал, если бы туда попали мы, но сам при этом не хочешь, чтобы тебя разобрали?

— Я этого не говорил.

— Ты сказал именно это.

— О, — встревает Хайден, — это уже интересно.

— Я слышал, это совсем не больно, — говорит Гундос, считая, видимо, что в этом есть нечто утешительное.

— Да что ты? — удивляется Коннор. — Может, спросишь у Хэмфри Данфи, больно ему было или нет?

Услышав это имя, все снова умолкают, на этот раз от страха. Стенки клетки содрогаются и зловеще дребезжат — самолет как раз проходит через очередную зону турбулентности, что особенно заметно в наступившей тишине.

— Значит… ты тоже слышал эту историю? — спрашивает Диего.

— То, что такие истории существуют, — не унимается Гундос, — еще не значит, что разборка — это зло. Она помогает людям.

— Ты сейчас говоришь, как человек, которого должны были принести в жертву, — замечает Диего.

Коннору это заявление кажется особенно обидным, так как затрагивает в его душе струны, о существовании которых он предпочел бы забыть.

— Нет, ничего подобного, — взвивается он. — Я знаю одного парня, которого должны были принести в жертву. То, что он говорил, было порой не от мира сего, но дураком он не был ни в коем случае.

Вспомнив Льва, Коннор снова ощущает накатившую волну раздражения вперемежку с отчаянием. Он не пытается противостоять ей — просто молча ждет, пока она отхлынет. Он сказал неправду — о Льве уже нельзя сказать «я знаю этого парня», следует говорить «я знал его», потому что он определенно к настоящему моменту уже встретил свою судьбу.

— Ты хочешь сказать, что я дурак? — обижается Гундос.

— Думаю, я имел в виду что-то подобное.

Хайден смеется.

— Ребят, а Гундос-то прав, — говорит он, — разборки и впрямь помогают людям. Если бы не разборки, на свете снова появилось бы такое явление, как лысина. Разве это не ужасно?

Диего хихикает в ответ, но Коннору совсем не смешно.

— Гундос, я тебя прошу, используй свой рот для того, для чего он больше всего подходит, — дыши им. И ради бога, ничего не говори, пока мы не приземлимся или не упадем на землю, в общем, молчи.

— Можешь думать, что я дурак, но я могу привести пример того, как разборки помогают людям, — защищается Гундос. — Когда я был маленьким, у меня нашли легочный фиброз. Оба легких могли отказать в любой момент. И тогда я бы умер. Врачи вырезали их и заменили на здоровые, позаимствованные у человека, попавшего на разборку. Получается, я жив только благодаря существованию разборок.

— Значит, — спрашивает Коннор, — ты считаешь, что твоя жизнь ценнее его?

— Его уже разобрали к тому моменту, и не я был в этом виноват. Если бы его легкие не попали ко мне, попали бы к кому-нибудь другому.

Рассерженный Коннор начинает кричать, хотя Гундос сидит всего в полуметре от него:

— Если бы разборок не было, на свете было бы меньше хирургов и больше нормальных врачей. Если бы не было разборок, болезни снова начали бы лечить, а не решать все проблемы, вставляя в людей здоровые органы, взятые у других.

Гундос отвечает немедленно, и в голосе его столько злости, что даже видавший виды Коннор слегка удивляется.

— Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда будешь умирать и тебе понадобится операция! — шипит он.

— Да я лучше умру, чем дам пересадить в себя кусок такого же парня, как я сам! — сердито отрезает Коннор.

Гундос пытается еще что-то кричать, но на него нападает кашель, который он не может унять в течение, наверное, целой минуты. Он кашляет все громче и громче, да так, что Коннор даже начинает опасаться, как бы его замечательные пересаженные легкие не выскочили наружу.

— Как ты? — спрашивает Диего.

— Да ничего, — отвечает Гундос, борясь с кашлем. — К сожалению, в доставшемся мне легком гнездилась астма. Полностью здоровые органы были родителям не по карману.

К тому времени, когда кашель проходит, Гундосу, да и всем, кроме Хайдена, видимо, сказать уже нечего.

— Слушай, — удивляется он, — раз твои родители потратились на новые легкие и все такое, зачем же они отдали тебя на разборку?

Хайден обладает поразительной способностью изобретать каверзные вопросы. Этот явно застает Гундоса врасплох, потому что он решается ответить лишь спустя некоторое время. Очевидно, говорить на эту тему ему трудно, — может, даже труднее, чем остальным.

— Родители не давали разрешения на разборку, — наконец говорит он. — Отец умер, когда я был маленьким, а мама — два месяца назад. Меня взяла к себе тетя. Дело в том, что мама завещала мне кое-какие деньги, но у тети трое своих детей, которых нужно пристраивать в колледж, и она…

Заканчивать мысль нужды нет. Все и так понимают, о чем речь.

— Это совсем поганое дело, брат, — говорит Диего.

— Да уж, — соглашается Коннор, чувствуя, что больше не злится на Гундоса, зато охотно порвал бы в клочья его тетушку.

— Деньги часто мешают людям жить, — замечает Хайден. — Когда мои родители развелись, устроили из-за денег целую войну. В результате деньги просто кончились, и у них не осталось другого повода для вражды, кроме меня. Я решил не повторять судьбу тех денег и сбежал, пока не поздно.

Все снова умолкают. В наступившей тишине слышен лишь гул турбин и дребезжание клетки. Влажность заметно усилилась, и дышать становится все труднее. Коннор думает о том, что надзиратели, возможно, ошиблись и воздуха не хватит до конца полета. «Мы здесь все подохнем», — сказал Гундос. Коннор нарочно ударяется головой о железную стенку корзины, чтобы изгнать дурные мысли. Темная клетка не то место, где стоит оставаться наедине с самим собой. Может, поэтому Хайден и испытывает постоянную необходимость говорить.

— Никто так и не ответил толком на мой вопрос, — замечает он. — Похоже, у вас на это смелости не хватает.

— На какой вопрос? — интересуется Коннор. — Ты задаешь их чаще, чем пердишь за праздничным столом в День благодарения.

— Я спрашивал, остается ли живым человек, попавший на разборку, или умирает. Только не говорите мне, что никогда не думали об этом.

Гундос ничего не отвечает. Очевидно, разговоры и кашель окончательно добили его. Коннору просто не слишком интересен предмет.

— Все зависит, — говорит Диего, — от того, куда попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, предпочитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какими-то секретами, скрытыми в черном ящике, в который невозможно заглянуть, а стало быть, говорить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

— Ну а ты что думаешь, Коннор? — спрашивает Хайден. — Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

— А кто сказал, что меня разберут?

— Давай просто предположим это, так принято в научных спорах.

— А кто сказал, что я хочу участвовать в научных спорах?

— Нijоlе![5] — восклицает Диего. — Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но поскольку все они сидят в тесной коробке, сделать это не так-то легко.

— Да откуда мне знать, что происходит с душой? Может, ее, как и все остальное, разрезают на тысячу мелких кусков.

— Но душу нельзя разрезать, — возражает Диего, — она неделима.

— Если она действительно неделима, — говорит Хайден, — может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воздушный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представьте себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пытается представить себе, как его душа растягивается и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как паутина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не может контролировать, — его руки, глаза, частицы мозга — все, что подчинено теперь иной воле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когда-то парню, любившему карточные фокусы. Продолжает ли его сознание существовать как единое целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни надежды, ни тревоги и находится где-то далеко — дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?