Невеста Нила - Георг Эберс

Филипп говорил с таким достоинством и силой, что Нефорис пришла в замешательство. Филипп обошелся с ней, как с презренной женщиной, между тем сама она считала его ниже себя, признавая за ним, однако, неподкупную честность и бескорыстие. Больной Георгий никак не мог обойтись без Филиппа. Молодой врач умел облегчать его страдания и удерживать от злоупотребления наркотическими средствами. Вблизи Мемфиса не было другой медицинской знаменитости, и вдруг теперь Нефорис лишалась такого полезного помощника, который спас жизнь маленькой Марии и многим невольникам. Ненавистная дамаскинка и тут становилась поперек дороги жене мукаукаса. Нефорис считала себя примерной женщиной; ей никогда не приходило в голову, что кто-нибудь мог поставить выше нее бездомную изгнанницу, не имевшую гроша за душой.

Гнев, досада и вместе с тем искреннее огорчение заставили почтенную матрону воскликнуть со слезами на глазах:

— Но что значит все это? Ты так давно знаешь меня, Филипп, а между тем решаешься выказывать мне презрение в моем же собственном доме? Кажется, я всегда была верной женой и вот уже несколько лет не отхожу от постели больного мужа, думая только о том, как бы облегчить его страдания. Моя жизнь не лучше монастырской, тогда как другие богатые женщины ищут удовольствий, утопают в роскоши. У кого рабы содержатся лучше наших и чаще получают свободу? Где скорее подадут милостыню бедному, как не в нашем доме, в котором я, я одна, поддерживаю благочестие? И вдруг мной начинают пренебрегать ради неблагодарного, бездарного создания! Ты отказываешь мне в своей дружбе, потому что у меня недостает ума или… как ты сказал?… Чем нужно приобрести твое уважение…

— Я говорил о взгляде на вещи, а не об уме, — прервал Филипп. Ему невольно стало жаль встревоженную, огорченную женщину. Супруга Георгия всегда удостаивала его своим расположением. — Мы родимся на свет с определенными нравственными задатками, — продолжал он, — однако можем облагородить свой характер, исправить природные слабости. Сам Господь смотрит не столько на наши дела, сколько на чувства, которые служат им источником. Ты говоришь, будто бы я тебя порицаю. Неправда, мне позволительно только сожалеть о тебе, твоя душа заражена болезнью, подобно раку на теле.

— Вот еще! — воскликнула Нефорис.

— Этот душевный недуг, — смело продолжал Филипп, — называется ненавистью. Между тем благочестивая христианка должна избегать ее. Она незаметно проникла в твое сердце, произвела там опустошение, отравила твою кровь и заставила тебя притеснять беззащитную сироту. Паула и без того перенесла ужасное горе; обращаться с ней дурно — все равно, что кидать под ноги слепому камни, чтобы он споткнулся. Если мне удалось хоть немного убедить тебя, советую тебе попросить у Паулы прощения за то, что ты мучила ее своим недоброжелательством не один год и вот только что возвела на нее напраслину, которой и сама не веришь.

Дамаскинка, внимательно слушавшая разговор, повернулась при этом к Нефорис и разняла руки, сложенные на коленях. Она была готова примириться с женой дяди, если та сделает первый шаг. Но решение девушки оставить дом наместника все-таки оставалось непоколебимым.

А в душе матроны происходила жестокая борьба. Она признала несостоятельность обвинений, выдвинутых против Паулы: пропажа смарагда по-прежнему представлялась загадочной. Уход молодой девушки из дома несомненно огорчит Георгия; уход Филиппа грозил серьезными последствиями. Но как жестоко унижала ее и Ориона высокомерная племянница! Неужели Нефорис смирится с таким унижением?

В эту минуту раздался звон серебряного таза, куда мукаукас бросал металлический шар, когда ему нужно было позвать жену. Ей тотчас вспомнилось бледное, страдальческое лицо больного. Что она ответит мужу на вопрос, куда девалась Паула, которая постоянно развлекала дядю игрой в шашки? С каким упреком посмотрит он на виновную, когда услышит, что Нефорис выгнала из дома дочь благородного Фомы? Не выпуская ковчежца из левой руки, матрона подошла к Пауле и протянула ей в знак примирения правую руку.

— Забудем прошлое! — сказала она тихим голосом. — Бывали минуты, когда я действительно действовала несправедливо. Но почему ты сама постоянно отталкивала меня? Бог свидетель, что мне хотелось прежде относиться к тебе, как к родной дочери, однако ты… Но оставим это! Теперь я раскаиваюсь и прошу извинения за обиды, нанесенные, конечно, невольно!

Паула тотчас положила свою холодную, как мрамор, руку на горячую влажную ладонь взволнованной тетки. Но их пожатие длилось недолго, как будто руки обеих женщин испытывали антипатию, как и сердца. Дамаскинка выдерживала свое достоинство лучше Нефорис. Она говорила спокойным тоном, хотя ее щеки пылали.

— Итак, постараемся разойтись без гнева, — заметила дамаскинка. — Благодарю тебя за доброе слово! Завтра, вероятно, мне будет позволено проститься с дядей и маленькой Марией?

— Но зачем же тебе покидать нас? — с жаром проговорила жена наместника. — Георгий ни за что не допустит этого, и я сама убедительно прошу тебя остаться. Ты знаешь, с какой любовью всегда относился к тебе мой муж.

— Он всегда проявлял по отношению ко мне отеческую заботливость, — кивнула Паула, у которой даже навернулись слезы. — Я охотно осталась бы при дяде, но теперь твердо решила уйти.

— А если Георгий присоединит свои просьбы к моим?

— Мое намерение останется неизменным.

Нефорис снова взяла руку дамаскинки, стараясь разубедить девушку, но все было напрасно.

— Где же ты найдешь так скоро приличное пристанище для себя? — воскликнула жена мукаукаса.

— Предоставь мне позаботиться об этом! — вмешался Филипп. — Поверь мне, благородная женщина, для всех вас будет лучше, когда Паула уйдет отсюда. Но я советую ей остаться на первое время в Мемфисе.

— Она не должна покидать нашего дома! — возразила тетка. — Может быть, Господь смягчит твое сердце, Паула; ты пожалеешь бедного старика, и мы начнем новую, лучшую жизнь.

Девушка только отрицательно покачала головой, но Нефорис не видела этого. До ее слуха донесся в третий раз металлический звон из нижних комнат, и она поспешила к мужу.

После ее ухода дамаскинка вздохнула с облегчением.

— Боже мой, Боже мой, как мне было трудно сдержать себя! — воскликнула она. — Почему я не могла отплатить этой женщине за все обиды, рассказав ей о бесчестных поступках сына!… Но нет, я неспособна на предательство, хотя один вид Нефорис порой выводит меня из себя. Теперь у меня легко на сердце, когда порвались все связи между мной и не только здешним домом, но даже Мемфисом.

— Мемфисом? — переспросил врач.

— Разумеется! — с жаром продолжала Паула. — Я непременно уеду далеко-далеко отсюда, чтобы никогда не встречаться с этой женщиной и ее сыном! Мне все равно, куда поехать: обратно ли в Сирию, или в Грецию, куда угодно, только бы прочь отсюда.

— Ты совершенно забываешь обо мне, твоем преданном Друге.

— Я буду вечно вспоминать с благодарностью о твоей доброте.

Филипп улыбнулся про себя и потом после минутного молчания сказал:

— А как и где отыщет тебя навуфеянин, если отшельник на Синае действительно окажется твоим отцом.

Этот вопрос озадачил девушку, и молодой врач принялся красноречиво доказывать ей необходимость остаться в городе пирамид. Во-первых, Пауле предстояло похлопотать об освобождении кормилицы, в чем Филипп обещал ей содействие. Он рассуждал так логично, что дамаскинка искренне дивилась дальновидности ученого в практических вопросах жизни. Паула уступила наконец его настояниям из любви к отцу и к Перпетуе, но также в надежде подольше воспользоваться обществом своего друга; она согласилась перейти на некоторое время в дом старого друга Филиппа, знакомого Пауле по рассказам врача. Почтенный Руфинус был к тому же единоверцем бесприютной сироты. Однако она не оставляла мысли при первой возможности покинуть те места, где жил Орион. Девушка чувствовала, что не может еще освободиться от всесильных чар любви и стать равнодушной к судьбе вероломного юноши. Кроме вечной разлуки, здесь не было другого средства совладать с непослушным сердцем. Вот почему Паула так настойчиво стремилась покинуть Египет. Филиппу стоило большого труда убедить свою приятельницу остаться в Мемфисе. Наконец она согласилась воспользоваться гостеприимством старого ученого с тем условием, что он будет ограждать ее от непрошеных посетителей.

— Я сумею защитить тебя от всех, — заключил врач. Когда они расстались, солнце позолотило уже вершины гор на востоке.

— Итак, завтра начинается для меня новая жизнь, — заметила дамаскинка. — Надеюсь, что она будет отраднее прежней.

— А для меня новая жизнь началась еще вчера, — проговорил с нескрываемым волнением Филипп.

XIV

Время приближалось к полудню. Мария сидела в саду на низком тростниковом стуле, под теми же самыми сикоморами, которые осеняли вчера мимолетное счастье Катерины. Девочка списывала под руководством Евдоксии десять заповедей из греческого катехизиса. Между тем воспитательница под влиянием возрастающей жары и сильного аромата цветов погрузилась в дремоту; заметив это, девочка отложила перо в сторону. Ее заплаканные глаза были устремлены на дорожку, усыпанную раковинами. Сначала она машинально разгребала их линейкой, потом принялась чертить на щебне большими заглавными буквами слова: «Паула», «Паула, любимица Марии». Только пестрый мотылек, порхавший возле нее, вызывал слабую улыбку на милом личике ребенка; даже мрачная гостья — печаль не могла совершенно заглушить природной веселости, которой была так щедро наделена бойкая внучка мукаукаса. Но все-таки Мария тосковала. В саду и во всем доме царствовала удручающая тишина, потому что больному наместнику перед восходом солнца сделалось очень плохо, и малейший шум мог еще более повредить ему.