Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда - Мариам Петросян

–  Пустые шкуры,  – отвечает он деловито, разматывая веревку с абордажным крюком.  – Ищут того, кто, как им кажется, их заполнит.

Слепой

– В мирозданье есть три царства, – ответил старец. – Это царство без наваждений, царство наваждений и царство истины.

Дун Юэ. Новые приключения царя обезьян

Слепой пересекает двор, втянувший за день солнечный жар. Асфальт приятно греет ступни, щетинка газонной травы покалывает. Под дубом трава густеет и становится мягче. Он останавливается перед деревом, дает рукам войти в него, и на ладонях остаются ребристые отпечатки коры. Поднимается медленно, хотя мог бы взлететь как кошка, но это не его дерево, сегодня он гость на нем. Коридор направо от входа без дверей, там когда-то висели качели, которые Слон оборвал с криком «я лечу!», налево – узкий проход для мелких и худых, эта ветка прохладнее остальных, хранящих следы подъемов и спусков, и подниматься по ней приятнее. Слепой поднимается, насвистывая, чтобы предупредить о себе.

Горбач говорит: «Привет», – и шелестит веткой. В приветствии не слышно радости, но Слепой другого и не ждал, Горбач залез сюда, мечтая уединиться, а не для того, чтобы принимать гостей. Зато карканье Нанетты, продирающейся к нему сквозь листву выражает восторг. Крылья смазывают по щеке, на плече образуется желе из помета. Она стала тяжелее, и пахнет от нее полноценной взрослой вороной, то есть не очень приятно. Пока они с Нанеттой гладят друг друга, Горбач спрашивает, что Слепому понадобилось на дереве.

– Да, в общем-то, ничего, – говорит Слепой. – Сыграешь для меня?

Горбач молчит.

Нанетта отлетает и таранит крону, распевая во все горло, пляшет у них над головами, шумит за троих, делая вид, что ее очень много. Слепой вытирает майку, ладонь становится липкой.

– Зачем? – спрашивает Горбач.

Голос его другой, не тот, что в спальне, уверенный голос, хотя и тихий.

Слепой делает шаг вперед – лицо, как бумажная маска, на ладонях извивы дерева и птичий помет, говорит:

– Просто так, – и садится в чашевидную развилку, единственное место здесь, где можно сидеть с удобствами. Он выбирал это место всегда, предпочитая его другим, сидящего здесь не видно ни снизу, ни из окон, это самое сердце дерева.

Горбач утомлен своим отшельничеством. Трудно оставаться одному, привыкнув жить среди многих, а то, чем он хотел успокоить себя, не принесет ему облегчения. Луна светит по ночам в полную силу, воздух пахнет беспокойством. Горбач – часть беспокойства, от которого он сбежал, он принес его с собой и разместил среди веток, надеясь, что тишина и древесная жизнь что-нибудь с этим сделают, что-нибудь, чего не может сделать он сам. Все ведут себя одинаково. Мечутся, стараясь спрятать все свое поглубже в себя, прячутся сами и прячут своих птиц, пятятся, пятятся и пахнут страхом; стараясь при этом улыбаться, острить, ссориться, кормиться и размножаться, а Горбач не умеет, как все, его хватает только на первую, откровенную часть действий, и это делает его еще более несчастным.

Запах ванили и немытых волос. Первый он носит на шее в мешочке с трубочным табаком.

Они молчат, пока Горбач собирает слова для Слепого, пока Слепой ждет, что он их соберет, а потом Горбач уходит по трясучей ветке куда-то, возвращается, садится напротив и начинает играть. Очень тихо. Почти колыбельную, но колыбельную неправильную, в которой нет ни покоя, ни ласки; сквозь ее нарочитую нежность на Слепого веет холодом его одиночества. Слепой ждет, что это исчезнет, когда Горбач увлечется и забудет о его присутствии, о том, что играет не для себя, но он не забывает.

– Ты доволен?

Слепой протягивает руку.

– Дай. Я напомню тебе кое-что.

Флейта ложится на ладонь. Даже не теплая – горячая, как те участки стен, на которых только что писали что-то важное. Следы от рук всегда жарче и различимее. На ладонях Слепого струятся извивы дерева, мертвое дерево ложится в след живого, и он играет песню, услышанную когда-то, в ней ветер, летающие листья и человек в центре вихревого кольца из них, защищенный от всего и одновременно уязвимый. Слепой играет хорошо, потому что не в первый раз, ему нечего стыдиться, он ничего не испортил.

– Что это? – спрашивает Горбач.

– То, что ты играл когда-то во дворе. Не помнишь?

Горбач покачал головой. Они часто так отвечают Слепому, потом спохватываются и озвучивают свои гримасы, когда в этом обычно уже не бывает нужды.

– Не помню такого.

Слепой играет еще отрывок, слыша по отстраненному молчанию Горбача, что он так и не узнал свою песню.

– Слишком много повторов.

Слепой не говорит, что это его повторы, что это он чертил так вокруг себя защитную сеть, что магия монотонности в том и состоит, что сама себя замыкает в круг, повторяясь снова и снова, пока конец не сомкнется с началом, создав непроницаемую зону вокруг играющего. Вместо несказанных слов он возвращает флейту. Чужие песни с чужих пластинок испортили Горбача, и, даже живя на дереве, он не может больше колдовать. Теперь ему кажется примитивным напевом то, что он делал когда-то так хорошо.

– Дерево не на пользу тебе, – говорит Слепой. – Одиночество тоже. Спускайся, поищи внизу то, что потерял. Может, найдешь больше, чем ожидаешь найти сидя здесь.

– Откуда ты знаешь, что я хочу найти сидя здесь? И что уже нашел? С чего ты взял, что знаешь, что творится у меня в голове?

Нанетта оперенным мешком падает на плечо Слепому и страстно клюет в мочку уха.

– А может, ты спустишься сам и перестанешь доставать меня? – спрашивает Горбач, снимая с него птицу. – Оставишь меня в покое?

Отстранившись от его слов, тона и карканья Нанетты, не угадывая их действия по произведенному шуму, Слепой вызывает в памяти плеск плавников большой рыбы, плавающей в тазу, и весь погружается в этот звук. Когда-то давно кто-то сделал это. Пустил рыбу в таз с водой и поставил его на пол в комнате, где он жил. Слепой просидел рядом с тем тазом столько часов, что теперь может вызвать эти звуки даже в самом шумном месте, вызвать и убаюкать себя ими. Он приносит свою большую рыбу, поселяет в ветках дуба, как чешуйчатую птицу, и оставляет плескаться и плавать среди листьев. Чем дольше она делает это, тем ему спокойнее. Он гасит все звуки, кроме тихого плеска, и держит мир под водой. Когда после он дотрагивается до ветки, возле которой сидит, кора не теплее его пальцев, ведь он смыл с дуба все следы прошлого, и какое-то время дерево будет стоять нетронутым, как первобытный дуб в первобытном лесу.

Горбач притихает, будто услышав сотворенное им.

Десятки тропинок над ними, утончающихся и обрывающихся в ничто, десятки разных путей, толще и уже, и все кончаются одинаково, но лишь для не видящих. Самые высокие поднимают над кроной, проползя до их концов, можно почувствовать, как они прогибаются под твоей тяжестью, а если будет ветрено, услышать поскрипывание невидимой двери и покачаться со своей веткой над пустотой, принюхиваясь к закрытому пути. Слепой влезает на этот дуб, когда скучает по Лесу. Рукам и ногам неспокойно, голова полна словами, и он утешается, посылая себя вверх по водосточным трубам, по кирпичной кладке, до крыши, по ячейкам дворовой сетки, по стволам деревьев до самых хрупких веток. Он нравится себе, когда делает такие вещи. На дубе он не был уже давно. Ему хорошо здесь, как в знакомом доме, и даже если Горбач сейчас прогонит его, он унесет с собой кое-что ценное. Его тревогу и страх. Давнюю песню, запах табака, радость Нанетты и плеск рыбьих плавников в дубовых ветвях. Образ маленькой девочки, сидящей на корточках и сосущей палец, девочки с тяжелым взглядом, в грязном платьице со следами яичного желтка и крови. В ободранных сандаликах. Пугающий Горбача. Он унесет его с собой.

– Что ты берешь у нас без спроса, Слепой? – резко спрашивает Горбач. – Что ты всегда берешь у нас без спроса?

Слепой, ошеломленный его чуткостью, почти напуганный, облокачивается о шероховатую ветку. «Всегда? У нас?» Что он всегда берет у них, в том числе у Горбача, не спросясь, и почему Горбач сказал об этом именно сейчас, когда он понял, что что-то взял? Он перемешивает и снова складывает сказанные Горбачом слова, внимательно вслушиваясь в них, и, наконец, понимает, что Горбач имел в виду не совсем то, о чем он подумал вначале. Не то, что Слепой взял у него сейчас.

– Все хватают, где могут, – говорит он. – Разве ты не таков? Все мы берем друг у друга что-то.

Ветка Горбача вздрагивает от его движения, может, он дернулся, а может быть, стукнул по ней.

– Все берут. Но ты особенно. Ты жадный, Слепой. Ты берешь, как вор, и это сразу заметно. Иногда мне кажется, что ты кормишься нашими мыслями, что самого тебя нет, а есть только то, что ты забрал у нас, и это украденное… оно ходит среди нас, разговаривает и принюхивается, и делает вид, что ничем не отличается от любого другого. Иногда я чувствую, как пустею от твоего присутствия, иногда я слышу свои слова от тебя, слова, которых при тебе не произносил. Логи называют тебя оборотнем. Говорят, что ты воруешь чужие сны. Над этим принято смеяться, как над всеми их глупостями, но это правда, я это знаю давно. А еще я знаю, что ты подделка. Наши осколки, собранные в одно целое.