Весенней гулкой ранью... - С. Кошечкин

человеку, пресечь крамолу!

И вот уже дьяк-бунтарь пойман. Нет, не пойман, в "Песне..." сказано

по-другому:

Услыхал те слова

Молодой стрелец.

Хвать смутьянщика

За тугой косец...

"Хвать" - тут и быстрота, и энергичность, и точность движения. Так и

видишь руку сильную, привыкшую к подобному действу. .

"Тугой косец" - деталь, по которой представляешь весь облик "непутевого

дьяка", этакого низкорослого, тщедушного человечка...

В речи молодого стрельца, как и в его хватке, - твердость, уверенность:

"Ты иди, ползи, Не кочурься, брат. Я свезу тебя Прямо в Питер-град".

"Иди, ползи, не кочурься..." В нескольких словах - целая картина...

4

...За четыре года до появления в печати "Песни..." в Западно-Сибирском

(ныне Алтайском) крае была создана коммуна "Майское утро". Местный учитель

Адриан Митрофанович Топоров организовал для крестьян громкие чтения

художественной литературы. Они продолжались изо дня в день много лет подряд.

Пушкин и Гоголь, Ибсен и Гейне, Тургенев и Короленко, Чехов и Горький,

Серафимович и Блок - произведения самых разных писателей услышали коммунары.

Их отзывы о прочитанном записанные Топоровым, составили объемистую и

удивительно интересную книгу - "Крестьяне о писателях".

"Это весьма ценные суждения, это подлинный "глас народа"... Эхо, мощно

отозвавшееся на голос автора", - сказал о топоровском труде Горький.

13 февраля 1927 года участники чтений познакомились с есенинской

"Песней о великом походе". По словам Топорова, слушатели "пришли от нее в

полнейший восторг", хотя раньше к стихам Есенина в коммуне относились с

предубеждением.

Среди крестьянских высказываний по "Песне..." были суждения и об образе

Петра.

...Стрелец привез крамольника дьяка "ко царю во двор": "Он позорил, царь, твой высокий род".

"Ну, - сказал тут Петр, -

Вылезай-кось, вошь!"

Космы дьяковы

Поднялись, как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак...

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

Образные эти строки оставили у крестьян большое впечатление. Т. И.

Шульгин заявил, что "правильно, за дело царь Петр дубасил своих недругов по

мордасам. С ними, с чертями, так и надо. Никакого культурного дела они не

понимали".

Дьяк в есенинской поэме, позоря Петра, называет его царем-дураком.

Сказитель, за которым стоит автор, говорит о правителе иначе.

Петр - царь суровый и жестокий. Облик и действия его изображаются в

духе лубка - русских народных картинок, вплоть до конца XIX века широко

распространенных на Руси. "Я одним махом четверть вина выпиваю..." -

бахвалится один из героев лубка - "славный объедала и веселый подливала".

Царь Петр в "Песне..." тоже "в единый дух ведро пива пьет". Когда курит -

"дым идет на три сажени, во немецких одеждах разнаряженный". В руке у него -

"мах-дубинка". (Коммунарка П. Ф. Стекачева сказала так: "Царь-то черт

чертом! Его сейчас боишься, а ежели на живого поглядеть бы - пропал бы,

поди, от страху!"

И в то же время Петр - человек совестливый, сознающий вою вину перед

"трудовым народом". Перед теми, кто погиб и болот, на чьих костях "лег тугой

гранит". Он с ужасом слышит по ночам голос рабочего люда: "Мы всему цари!..

Мы идем придем!" (Вспоминая об этом эпизоде "Песни...", крестьянка А. И.

Титова заметила: "Даже сам Пётра-царь устрашился своего греха. Сколь он на

своем веку люду рабочего погубил!")

Нет, царь Петр не дурак, как о нем болтал дьяк-крамольник. А вот со дня

смерти императора

Да на двести лет

Дуракам-царям

Прямо счету нет.

По свидетельству современников, кончина Петра вызвала в народе "вой,

крик, вопль слезный". "Конечно, - писал профессор В. Ключевский, "Курс

русской истории" которого Есенин изучал, - здесь была своя доля

стереотипных, церемониальных слез: так хоронили любого из московских царей".

Справедливости ради следует сказать, что "церемониальные слезы" бывали

не только при похоронах.

Во второй сцене пушкинского "Бориса Годунова" народ, собравшийся у

Новодевичьего монастыря, ждет, чем кончится "моление на царство" хитрого и

сильного властолюбца. Комедия царская рождает комедию народную:

Один

Все плачут,

Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,

Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку?

Потрем глаза.

Второй

Нет, я слюной помажу.

Пушкин в этой комической сцене, несомненно, использовал примечание Н.

Карамзина из "Истории государства Российского": "В одном хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, притворно мазали себе глаза

слюною".

Надо полагать, не без влияния этих источников - исторического и

художественного - появились в есенинской "Песне..." строки о похоронах царя

Петра:

И с того ль, что там

Всякий сволок был,

Кто всерьез рыдал,

А кто глаза слюнил.

Не далек был от истины крестьянин И. А. Стекачев, который сказал о

поэме: "Ладный и замечательный стих. В нем историческое чтение..."

5

По ночам мертвецы кричат царю Петру:

"Поблажал ты знать

Со министрами.

На крови для них

Город выстроил.

Но пускай за то

Знает каждый дом -

Мы придем еще,

Мы придем, придем!"

Тема мести царю и знати за страдания народные по-своему решалась и в

поэзии второй половины XIX века. В этом отношении интересно стихотворение

Полонского "Миазм" (1868).

Богатый дом близ Мойки. Всегда в нем было шумно, весело. Но вот стало

тихо: заболел и угас сын хозяйки. Рыдает у кровати мать: "дикие угрозы, богохульный гнев..." Вдруг появился "мужик косматый... сел на табурете и

босые ноги свесил на ковер". Хозяйка в ужасе. "Кто ты, - вопрошает. - Как

войти ты мог?"

"А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих костях,

Новый дом твой давит старое кладбище -

Наш отпетый прах.

Вызваны мы были при Петре Великом...

Как пришел указ -

Взвыли наши бабы, и ребята криком

Проводили нас..."

Оторванный от родного дома, мужик вместе с такими же, как он,

горемыками, начал здесь "лес валить дремучий, засыпать болота, сваи

колотить". Потом, простудившись, умер. Его-то тяжкий вздох и задушил