Возвращение Цезаря (Повести и рассказы) - Аскольд Якубовский

— Ты это чего? — быстро спросил он.

— А так, — ответила Наталья.

В последних числах октября завернули морозы. Крепко, за тридцать градусов. Дымы лезли вверх, солнце было в них багровым, снег под ногами скрипел картофельным крахмалом. Пора солить капусту. И Наталья с утра до ночи скребла, парила бочки. Налив в них воды, сыпала мятного листа, опускала туда раскаленные в печке дикие камни и прикрывала одежонкой — бучила. Вода бурлила, рвался наружу душистый пар.

Бочки были хорошие, давнишние, просоленные. Капусты она заготовила много, очень много. Механика этого дела была детски проста: свежая капуста стоит раз в десять дешевле квашеной — если на килограммы, весной.

Вечерами бойко стучали ножи. Михаил, зажав кастрюлю промеж колен и положив на нее рубанок лезвием вверх, крошил морковку веселыми кружками.

Насолили четыре бочки. Их все, сопя и отдуваясь, трамбовал Юрий: капуста скрипела под его кулаками, пускала сок. Юрий совал в рот объемистую щепоть мятой капусты и, чавкал, жевал.

Неделю бочки стояли в тепле — капуста бродила, кисла, булькала, пускала пузыри, вкусно пахла. Ее несколько раз прокалывали длинной, острой палкой, и капуста дышала в проткнутые отверстия.

Оставшиеся грязные листья склевали куры, а сами ели капустные кочерыжки. Их было много, часть дали псу. И тот, вертя головой, позванивая цепью, тоже грыз их.

5

Пришли дни ноябрьские, предпраздничные, утомительные.

Давно была готова брага, густая и пьяная. Мужики прикладывались к ней неоднократно и, вытерев губы, сначала восхищенно хрюкали, потом хвалили вполне членораздельно. Шестого ноября, раскалив печь, Наталья выпекла пироги, пирожки и прочую сдобу. Весь день в доме стояла страшная жара, а гора румяной снеди на столе росла да росла.

Был испечен рыбный пирог, и не один, а два пирога. Для себя и уважаемых гостей с кетой и рисом, для гостей поплоше — из чебаков, запеченных целиком, с костями, но тоже очень хороший пирог. Теперь они оба лежали под полотенцами — отдыхали.

Был испечен пирог мясной, пирог с яблоками, порезанными тонкими кружочками. Были и с другой начинкой, морковной, картофельной и даже кисленькой — из пареной калины, привезенной издалека, из Натальиной родной деревни.

Сдоба тоже удалась. Были мягкие плюшки, помазанные сверху яйцом. Были пушечки, свернутые из сдобного теста. Зарядила их Наталья топленым маслом с сахарным песком. Хорошо выпеклись булочки с корицей и песочники — жирные, сыпучие.

Наталья раскраснелась, бегала туда-сюда, носила уголь и прочее.

Седьмого утром разбудила мужиков пораньше, сунула каждому по куску пирога, налила по рюмочке белой и отправила на демонстрацию. Начала готовиться сама: они с Михаилом были приглашены в гости. Все давно-давным было обговорено, планы построены, и они предвкушали разного рода приятности.

Наталья начала сборы.

Она обошла весь дом, подтерла в комнате и на кухне полы. Слазила и в подпол, покормила кур, насыпав им пшеницы. Одну, обезножевшую от земляной сырости, подняла наверх и сунула в самое теплое место — в печурку, и сыпнула зерна. Курица лежала на боку и то спокойно посматривала по сторонам, то поклевывала, постукивала, будто пальцем в окно.

Наталья разделась и в одной рубашке ходила по комнате.

Подошла к зеркалу — стара, стара, стара… Не вернешь молодость. Все уходит, и жизнь тоже — как вода между пальцев. Остаются усталость, обиды, мозоли. Ну, и деньги. Можно будет куда-нибудь поехать. Скажем, в Сочи. Наталья стала думать о поездке, как будет сидеть в вагоне или плыть морем на белом пароходе, но ничего путного не придумала. Решила только, что дом оставлять ей никак нельзя. Не будет у нее никакого Сочи. В самом деле, на кого дом оставишь? На дурака Мишку? Да и от дома останется огрызок, все возьмет себе черномазая стерва. А дом поднимала она, Наталья. И если разобраться, дом — это она.

Наталья словно ощутила все, весь дом, целиком, смолистый, крепкий, ощутила собой.

Балки — это ее хребет и ребра, доски — мускулы, опоры — ноги, крыша — кожа ее.

Не сможет она жить в половине дома, как не может жить разрезанный пополам человек. Перережешь — не сошьешь. Что бы там ни говорили законы, о чем бы ни торочили старые обычаи, а дом — ее. Она его холила и спасала от старости и смерти. Она жила им, она им дышала.

Она знает наизусть скрип каждой ступени, голос каждой двери, знает и помнит каждое стекло в окнах, каждую доску, каждый кирпич, каждый лист железа в крыше. По тому, как скрипит, что говорит дом, она угадывала перемены погоды, по тому, каким голосом поет вечерами печь, она предчувствовала все незримые беды, бегущие к ней босыми ногами по снегу.

Ввести еще одну хозяйку?… Разделить дом?… Это все равно, что убить дом, убить ее.

Убийцы! Вот кто они — преступники! Не теряющиеся деньги сейчас беспокоили Наталью. Деньги есть, денег хватит. Убивать ее хотят, вот что. Но не просто с ней сладить, очень не просто.

Пришел Михаил, разделся, хлопая рука об руку, посматривал на худые, жилистые ноги Натальи.

— Выпить бы, — сказал он и обосновал просьбу: — Замерз.

— Там, в буфете.

Михаил стучал рюмками, потом громко и долго жевал, чавкая и роняя крошки пирога. Пришел, сильно топая застывшими ногами, Юрий. Входя «а кухню, задел плечом косяк.

— Налил глаза, — буркнула Наталья.

Оправдываясь, он сказал, что заглянул к «корешу» и там — угостили. А он бы и еще не прочь.

На кухне началось позвякиванье, постукиванье, бульканье, жеванье и бестолковый крикливый разговор. «Пьют брагу», — догадалась Наталья. Но брага тяжела, упьются. И Наталья крикнула в кухню:

— Там, у порога, поллитровка холодится. — Подумав, добавила: — Смотрите не упейтесь.

Мишка заорал дурным голосом:

— Молчать!

Наталья сухо усмехнулась. Она надела шерстяное красное платье и теперь чепурилась перед зеркалом. Подмазав помадой губы и защемив уши в тяжелые клипсы, она спрыснулась духами — слегка, под мышками намочила посильнее. Пошла в кухню. Михаил, уже порядком опьяневший, мотал и тряс башкой. Юрий уронил голову на стол, в коричневую лужицу пролитого бражного сусла. Пустая бутылка. На клеенке — огрызки пирога, окурки.

Свиньи эти мужики, погибели на них нет! Так хорошо было, и вот…

— Мишка! Пора!..

Тот покорно встал. Помогая ему одеться, а потом одергивая на муже пиджак, услышала Наталья грохот падающей табуретки, звон чего-то разбившегося, затем рвотные звуки. Наталью брезгливо перекосило, мелко задрожали ее руки.

— Нет, — сказал Мишка. — Нет, ты послушай…

Он склонил голову набок и широко улыбался, прислушиваясь. Снова загремело на кухне, и сильно, потом что-то рухнуло тяжело и мягко. Мишка пошел и глянул. Дико захохотал, восторженно хлопая себя по ляжкам.

— Наташка, он облевался! Говорил, не пей водку… Помоги нести!

В ней закипело жгучее. «Сам неси», — хотелось крикнуть Наталье. Потом: «Пусть остается». Но вспомнила горячую печь. Чего доброго, еще и пожар устроит. Она пошла на кухню: Юрий был страшно тяжел. Его перенесли в комнату и положили на пол.

Пришлось раздеться и замыть пол. И Наталью мутило. С Мишкой не случалось таких штук. У него был крепкий желудок, и Наталья не имела привычки. Поэтому казался Юрий весь липким, пропитанным, дурно пахнущим.

Наконец оделись. Мишка, ощипываясь, как петух перед ненастьем, разглаживал воротник пальто, укладывал его красивее. Наталья одергивала новую, черную, пахнущую рыбьим жиром дошку.

— Ты скоро? — спросил Мишка (ему было жарко).

— Сейчас. Пудрюсь вот.

Наталья, придвинувшись почти вплотную к зеркалу, ваткой клала тонкий слой пудры.

— Догонишь, — буркнул Мишка и ушел.

А она все водила ватой по лицу, но глаза ее прикипели к фигуре Юрия, отразившейся в зеркале. Зрачки набухли. А тот встал на четвереньки, потом, уцепившись за кровать — ее кровать! — поднялся медленно-медленно. Он постоял, качаясь, и вдруг плюхнулся. И ловко, даром что пьяный. Голова его упала к стене, ноги он затянул на постель, сначала одну, потом другую.

Двумя угольно-черными пятнами виднелись его башмаки на чистеньком пикейном одеяле. Отглаженное, беленькое, как снежиночка, а этот лег свинья свиньей, наделал пятен. Так бы и вдарила его.

Наталья сжала кулаки до боли и потрясла ими.

— А-а-а, — заворочалось в горле Юрия. Наталья выскочила из комнаты. Шептала бешено:

— Дерьмо! Мерзавец!

Она на мгновенье остановилась в кухне, глядя, все ли в порядке. Как будто все — печь закрыта плотно, плита — красная. Ничего, пока ходят, угли и прогорят. Она толкнула печную заслонку, перекрыв трубу, и бросилась в дверь.

6

Ночь установилась глухая, смутная. Снег поскрипывал громко. Виднелся он неопределенно, серой мутью, и было не ясно, куда шагнешь, в яму или ступишь на какую-нибудь снежную шишку.