Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

— Знаю, ты великий князь.

— Нет, Олексей, я княжич, Василий я!

— Знаю. Яблоко от яблони недалеко падает… Сказано евангелистом Иоанном: «Сын ничего не может творить сам от себя, если не увидит Отца Творящего, ибо что творит Он, то и Сын творит также…» Я Янгу видел, да. Февронья в огонь ее толкнула… Потом сама туда же… Кто от меча бежал, от огня гибнул, спасался от огня — под мечом умирал, в реке тонул…

— Почему толкнула, как это толкнула, ты чего говоришь? — кричал, заливаясь слезами, княжич Олексею на ухо.

Тот, видно, услышал его, силился ответить:

— От поганых спасались… От плена… Огонь лучше… Мне бы тоже лучше… А вы, князья, в адовом огне гореть будете.

Олексей прожил еще два дня, но был все время без сознания. Его мать, очень ветхая старуха, обмыла сына, обрядила в белую рубаху, потом все ходила по монастырскому пепелищу, отыскивала калиги, никак не могла найти нужных иноческих башмаков, в которых можно было бы схоронить сына: то непарные попадались, то очень маленькие, то велики слишком. Пока искала — делом занята была, крепилась, но стоило взглянуть ей на босые ноги Олексея, как снова текли из глаз ее безутешные слезы. Василий попробовал узнать у нее о Янге, но она вопроса не понимала, смотрела в упор, по-детски, и начинала опять обиженно и тихо плакать.

Не стихал тягучий гул Борискиного колокола, не убирались щи да кутья со столов, наскоро сколоченных и врытых в землю, но некому было и поминный дармовой обед вкушать — ни калик перехожих, ни убогих странников, каких всегда бывало в Москве многие сотни. Не было и митрополита, обязанности его опять исполнял безотказный коломенский епископ Герасим, молился сам день и ночь и другим внушал, что молитва за умерших есть одна из первейших обязанностей христианина, его великий долг любви, ибо если Господь дал нам способность творить добро живому, то неужели он же отнимает ее у нас в отношении того, кто умер и, может быть, еще более нуждается в нашей деятельной помощи, нежели при жизни.

Великий князь, слишком поздно собравший рать на подмогу осажденной Москве, не в силах был скрывать слез ярости и душевной боли, делал то единственное, что ему оставалось сейчас делать, — хоронил мертвых (нечестивцы своих убитых сразу же сожгли на кострах). С трудом находились люди в похоронщики. За погребение восьми-десяти трупов великий князь платил один рубль. Всего он потратил на это сто пятьдесят рублей[37]1.

А сколько людей сгорело, утонуло, угнано в Степь? Ответы на эти вопросы мог бы дать один Тохтамыш, но он, совершив вероломный налет и опасаясь мести, поспешно возвращался восвояси. По пути завернул к Олегу рязанскому, пожег и пограбил всю его землю. Почему поступил он так? И на этот вопрос мог бы ответить один лишь Тохтамыш — просто это жестокость и коварство или обдуманная и непрощающая месть Олегу Ивановичу за то, что он два года назад в самый решающий момент не ударил в спину великому князю московскому, предав своих случайных и ненавистных союзников во имя благоденствия родной русской земли?

Глава VIII. Доброписца Олексея полуустав

В те времена сын наследовал в глазах современников честь или бесчестие своего отца. Каков был отец, таким заранее готовы были считать сына. Этим определялось нравственное значение князя при вступлении его в деятельность. От него всегда ожидали продолжения отцовских дел, и только дальнейшая судьба зависела от его собственных поступков.

Из предсмертного бессвязного рассказа монаха-доброписца Олексея можно было понять, что Янга погибла в огне. Но Ждан сказал, что видел ее в толпе пленниц, которых уводили татары. Правда, Ждан добавил, что он мог ошибиться, потому что сам был еле можаху, в глазах все мутилось.

Василий загадал: если светлячок подле кремлевого дерева уцелел, то и Янга жива.

Когда зажглась на небе чигирная звезда[38], он пошел на Боровицкий мыс и почувствовал, сам удивившись, то же самое волнение, какое пережил, когда шел по зову самой Янги. Миновал некогда белую, а теперь закопченную и с обвалившейся звонницей церковь Спаса-на-Бору, прокрался зачем-то тайком — чтобы было, как тогда! — через поредевший и с оборванной листвой кустарник. Вот здесь, возле кремлевого дерева, они закопали желудь… Нет, не взошел еще дубок, засох, наверное… А тут должен быть светлячок… Темно, не видно Неужели и его сгубили? Значит…

И только отчаялся Василий, как он и вспыхнул! Прямо перед глазами — бледный светящийся изумруд, однако живой, пульсирующий, дышащий! Боясь спугнуть, потревожить его, Василий стал отступать, не сводя зачарованного взгляда со светлячка, который не становился тусклее, только уменьшался в размере. И когда он совсем растворился в темноте, Василий повернулся к нему спиной и тут же в ужасе замер: перед ним возникла огромная бородатая фигура человека, который тоже пятился задом наперед, взбивая лаптями пыль. Увидев, что Василий остановился, человек тоже встал на мгновение, но тут же бухнулся на колени, заговорил так быстро, будто опаздывал куда или боялся, что его перебьют:

— Княжич, милостивец, заставь вечно Бога молить, помоги бедным людям! Прикажи стражникам в кремль нас пропустить.

Василий с трудом понял, что хочет от него мужик. Оказывается, приехали крестьяне с севера торговать, а с них такую пошлину затребовали, что впору оглобли заворачивать да в другой город ехать, хоть в ту же Тверь. Зная, что отец всегда поддерживал крестьян и торговцев, что у него они всегда искали и находили княжескую правду, защиту от притеснений бояр и монахов, Василий решил свершить скорый суд и по-хозяйски направился к Боровицким воротам. Мужик, согнувшись, чтоб поскромнее да пообиженнее выглядеть, семенил следом маленькими шажками и причитал:

— Виданное ли дело — за приезд, за отъезд, за проезд, за проход, за товар, за торговлю, за лодки, за дугу… за все мыт плати, уж совсем мы измытарились, помоги, заступник, великий князь.

— А раньше что же, разве не платили? — поинтересовался Василий, смущенный и польщенный тем, что величают его князем великим, почитают заступником.

Мужик несколько смутился было, замялся, но тут же опять осмелел:

— Платили, да не по стольку же… Виданное ли дело: с дуги — по две деньги, с меха — по два алтына, за соль — с рубля по пять денег, а с пуда соли — по одной деньге, за кипу хмеля — как за кадь ржи…

Василий слушал не вникая. Велел стражникам отворить ворота, те послушно сделали это, только мытный тиун сказал неуверенно:

— Однако, княжич, ведь сорок две подводы с товаром — ячменем, рожью, рыбой, солью, мехом… И все мимо казны княжеской…

Некоторое беспокойство овладело Василием, подумалось, что, может, напрасно столь скоропалительно решил, но сразу успокоил себя: отец точно так же поступил бы, а стража, наверное, самовольно мыт увеличила. Да и вообще, событие столь маленькое, что никто о нем и не узнает никогда.

Но княжич ошибся. Пока он шел от ворот до дома, какой-то доброхот уже опередил его и наябедничал великому князю.

Отец встретил его сердито, даже зло:

— Вот когда я сдохну, а ты сделаешься государем, тогда и самовольничай, а доколе я жив — не смей!

Гнев отца был непонятен, грубость обращения обидна.

И Василий вспылил:

— Ты чего-то там творишь своей волей, а с меня за это спрашивают! Про все и за все твое спрашивают, а я сам ничего не знаю. Из-за тебя… — Василий оборвал на полуслове, не решаясь и не умея сказать, что беспокоило его уже давно.

А отец очень хорошо почувствовал это, сдержал раздражение, сказал миролюбиво, приглушенным голосом:

— Видишь ли, сын, оскудели мы сейчас и добром, и людьми. А денег требуется много, больше, чем раньше. Так что надо пока всем потуже подтянуть кушаки. А тебе… — Отец тоже не договорил, что хотел, закончил так: — Ладно, об этом мы с тобой потом как-нибудь. И — один на один.

При этих словах отца Василий повернул голову и увидел, что в горнице в переднем сумеречном углу сидят окольничий Тимофей Васильевич, дядя Владимир Андреевич, Боброк с Кошкой, епископ Герасим и несколько чернецов. Отец подождал, пока отроки зажгли сальные свечи, и, усаживаясь в свое кресло, велел Герасиму:

— Ну давай, святой отец, чти свою грамоту!

— Не моя она, великий князь, не моя… Не ведаю, по чьему наущению начертал ее Олексей, — царство ему небесное! — и для кого предназначал ее, тоже не ведаю.

— Проведаем, чти!

Отец приготовился слушать, подманил Василия и посадил его справа от себя на широкий подлокотник кресла.

Герасим развернул свиток, встал так, чтобы побольше света попадало на него.

Когда сказал отец: «Оскудели мы», — Василий задумался, в чем же это оскудение, а вот сейчас, видя, как горят толстые сальные свечи — тускло, с копотью и так быстро, что скрученные нитяные светильники не успевают истлевать и безобразно выступают из пламени черными скелетами, понял: плохо дело, раз даже у великого князя нет больше привычных разноцветных свечечек, скатанных из воска чистого, душистого, какие жгли в доме всегда, сколько помнит себя Василий. И даже по размеру они были одинаковыми, так что по ним время узнавать можно было. Но кроме Василия, никто не удивлялся, что свечи не восковые, а сальные, и отроки уж к ним привыкли — стояли все время наготове со щипцами нагар снимать, стараясь находиться постоянно в тени и не мешать своим присутствием великому князю и его высокоумным боярам.