Четыре сезона - Стивен Кинг

Декабрь 1974 Тодд держал левую руку за спиной. Когда дверь открылась, он протянул Дюссандеру большой сверток.

– Веселого Рождества!

Дюссандер поморщился от его крика и сверток принял без видимого удовольствия. Он осторожно держал его на весу, точно боясь, что вот сейчас пакет взорвется. На улице шел дождь, и Тодду пришлось спрятать подарок под плащ. Зря, что ли, он заворачивал его в яркую оберточную бумагу и перевязывал цветной лентой.

– Что это? – без особого интереса спросил Дюссандер по дороге на кухню.

– Откройте и увидите.

Тодд достал из кармана банку тонизирующего и поставил на стол.

– Но сначала опустите жалюзи, – добавил он заговорщицким тоном.

Дюссандер сразу заподозрил неладное.

– Жалюзи? Это еще зачем?

– Мало ли… вдруг кто следит за вами, – улыбнулся Тодд. – Разве за столько лет это не вошло у вас в привычку?

Дюссандер опустил жалюзи. Затем налил себе виски. Затем развязал ленту. Подарок был завернут так, как может завернуть только мальчишка, у которого в уме вещи поважнее – посмотреть футбол или погонять во дворе шайбу. Бумага тут и там порвана, все сикось-накось, скотч налеплен где попало. Вот что выходит, когда за женское дело берутся нетерпеливые руки подростка. Но Дюссандер, к собственному своему удивлению, был все же тронут. Позже, когда прошел первый шок от увиденного, он подумал: «А ведь я мог бы и догадаться».

Это была форма. Черная эсэсовская форма. Вместе с сапогами.

Дюссандер растерянно переводил взгляд с содержимого на броскую наклейку: «ПИТЕР». МАГАЗИН МОДНОЙ ОДЕЖДЫ, С 1951 ГОДА К ВАШИМ УСЛУГАМ!

– Нет, – глухо произнес он. – Не надену. Это, знаешь, уже чересчур. Умру, а не надену.

– Вам напомнить, что они сделали с Эйхманом? – с металлом в голосе спросил Тодд. – Старым человеком, далеким от политики. Так, кажется, вы говорили? Кстати, я всю осень откладывал деньги на это дело. Восемьдесят долларов, между прочим, вместе с сапогами. Если не ошибаюсь, в сорок четвертом вы все это носили. И с удовольствием.

– Ну, гаденыш! – Дюссандер замахнулся кулаком. Тодд стоял не шелохнувшись, глаза блестели.

– А ну, – сказал он, – попробуйте ударьте. Только пальцем троньте.

Дюссандер опустил кулак. Губы у него подергивались.

– Исчадие ада, – пробормотал он.

– Надевайте, – сказал Тодд.

Дюссандер взялся за пояс халата… и остановился. Он смотрел на Тодда рабски, с мольбой.

– Ну пожалуйста. В мои годы. Мне трудно.

Тодд покачал головой – медленно, но твердо. В глазах все тот же блеск. Ему нравилось, когда Дюссандер молил о пощаде. Вот так же, наверно, когда-то молили о пощаде его самого. В Патэне.

Халат Дюссандера упал на пол, он стоял перед ним в одних трусах и тапочках. Впалая грудь, небольшой животик. Костлявые стариковские руки. Ничего, подумал Тодд, в форме все будет иначе.

Дюссандер начал облачаться.

Через десять минут он был одет. Хотя плечи висели и фуражка сидела кривовато, но зато эмблема – мертвая голова – безусловно смотрелась. Во всем облике Дюссандера появилось этакое мрачное достоинство… по крайней мере в глазах мальчика. Впервые он выглядел так, как, по мнению Тодда он должен был выглядеть. Да, постаревший. Да, потрепанный жизнью. Но снова в форме. Не старпер, коротающий свой век перед «ящиком», обросшим пылью, с допотопными рожками, обмотанными фольгой, – нет, настоящий Курт Дюссандер. Упырь из Патэна.

Сам Дюссандер испытывал отвращение и чувство неловкости… и еще, пожалуй, не сразу осознанное облегчение. Он презирал себя за эту слабость, которая только подтверждала, что мальчик сумел прибрать его к рукам. Он был пленником Тодда, и с каждым разом, когда он смирялся с очередным унижением, с каждым разом, когда он испытывал это чувство облегчения, мальчишка забирал над ним все большую власть. Но факт оставался фактом: его чуть-чуть отпустило. Подумаешь: сукно, пуговицы, кнопки… и жалкая, к тому же, имитация. Брюки почему-то на молнии, а не на пуговицах. Не те знаки различия, покрой скверный, сапоги из дешевого кожзаменителя. Словом, театр. Как говорится, с него не убудет. Тем более что…

– Поправьте фуражку! – громко сказал Тодд.

Дюссандер вздрогнул и вытаращился на него.

– Поправьте фуражку, солдат!!

Дюссандер поправил, бессознательным движением повернув козырек под этаким ухарским углом, как делали его обер-лейтенанты, – кстати, при всех своих погрешностях форма была обер-лейтенантская.

– Ноги вместе!

Он лихо щелкнул каблуками – это вышло у него автоматически, так, словно десятилетия, прошедшие со времен войны, были им отброшены вместе с домашним халатом.

– Achtung!

Он встал по стойке «смирно», и на мгновение Тодду стало страшно, действительно страшно. Он почувствовал себя… нет, не искусным чернокнижником, а скорее неопытным учеником, сумевшим вдохнуть жизнь в обыкновенную метлу, но не знающим, как теперь ее укротить. Исчез старик, влачивший жалкое существование. Воскрес Курт Дюссандер.

Но тут же секундный страх сменило ощущение собственного могущества.

– Кругом!

И словно не было принято изрядной дозы виски, и словно не было четырех месяцев унижений – Дюссандер четко выполнил команду. Он услышал, как снова щелкнули каблуки. Прямо перед ним оказалась грязная засаленная плита, но он не видел плиты, он видел пыльный плац военной академии, где он осваивал солдатское ремесло.

– Кругом!

На этот раз он сплоховал, потеряв равновесие. В иные времена он бы с ходу получил поддых костяшкой стека… плюс десяток нарядов вне очереди. Он мысленно улыбнулся. Мальчишка, видать, не знает всех тонкостей. Слава богу.

– А теперь… шагом марш! – Глаза у Тодда горели.

Неожиданно Дюссандер весь как-то обмяк.

– Не надо, – попросил он. – Ну пожа…

– Марш! Я сказал – марш!

Слово так и застряло у Дюссандера в горле. Он начал печатать гусиный шаг по вытертому линолеуму. Ему пришлось сделать поворот, чтобы не налететь на стол, и еще один, чтобы не врезаться в стену. Его лицо, слегка приподнятое, было бесстрастный. Руки сами делали отмашку. От его тяжелого шага в шкафчике над мойкой позванивал дешевый фарфор.

Тодд вновь подумал об ожившей метле, и в нем шевельнулся прежний страх. Вдруг он понял: ему бы не хотелось, чтобы Дюссандер получал удовольствие от этого спектакля, а хотелось совсем другого… может быть, кто знает, ему хотелось выставить Дюссандера в смешном виде даже больше, чем вернуть старику его истинный облик. Но, удивительное дело, ни преклонный возраст, ни эта нищенская обстановка ничуть не делали его смешным. Он сделался страшным. И то, что Тодд до сих пор видел на картинках, впервые приобрело вполне зримые очертания, это уже была не какая-нибудь там сценка в фильме ужасов, но самая что ни на есть будничная реальность – ошеломительная, непостижимая, зловещая. Ему даже почудился одуряющий запах гниения.