Школа на горке - Людмила Матвеева

— Разве она?

— А кто же? Конечно, она. Неужели ты не догадался? Она сделала в тот день две карты, себе и тебе.

— А он, значит, видел, Михаил Андреевич?

— Не знаю, видел или нет. Думаю, что просто догадался. По твоему лицу, по ее — это же не очень трудно, Юра. Лицо для хорошего учителя открыто. Даже и теперь вижу по твоему лицу многое.

— А что вы видите, Варвара Герасимовна?

— Ну, вижу, что ты пережил большое горе. Ты не говоришь, я не спрашиваю. Но вижу.

Юра тускнеет, в сердце опять просыпается боль, она щемит, давит. Именно в сердце.

— Расскажите дальше про Михаила Андреевича.

— Дальше? Слушай, Юра. Наш тихий, скромный географ создает там подпольную антифашистскую организацию. Становится одним из ее руководителей. Снаряды идут на фронт бракованные. Фашисты ищут и не могут найти виновных. И это продолжается до самой нашей победы. Годы этот человек ходит по краю пропасти. Его жизнь висит на волоске. И он не покоряется обстоятельствам. Он борется.

Юра пытается представить себе географа среди врагов. Мужественный, осторожный, неуловимый боец. Пытается увидеть его и не может. Все время видится ему лысый, смешной и строгий учитель, очень штатский человек.

— Знаешь, Юра, у него ведь нет семьи, он один всегда. Такой закоренелый холостяк.

— Теперь-то он где? В Москве?

— Скоро приедет. Пишет, что мечтает вернуться в школу и преподавать географию. Знаешь, там, в подполье, у него было смешное прозвище. Как думаешь, какое?

— Прозвище? Не знаю, Варвара Герасимовна. Мы-то потихоньку звали его Глобусом. Из-за лысины. Ну, и потому, что он географ.

— Вот-вот! И там, в Германии, он так назывался — Глобус!

...Они еще долго сидят в пустой школе. Ребята давно ушли, отзвенели все звонки, кончились уроки.

Юре видится, будто класс не пустой. У окна на первой парте сидит Сашенька, тоненькая, нежная, с пепельной косой, перекинутой на грудь. В среднем ряду, на третьей парте, — Севрюга. Большой мастер шпаргалок, он писал их таким мелким почерком, что весь курс химии умещался у него в сжатом кулаке. Медведь, тяжелый, сонный и такой добрый человек, что в буфете никогда не успевал коржик купить — всех пропускал вперед себя.

А за той вон партой, у двери, сидел он, Юра. И рядом с ним — Валентина, девочка, живущая своим умом.

И почему-то ему сегодня кажется в этом классе, наполненном синими сумерками, что где-то здесь, за этими партами, была с ними еще одна девочка — светлые легкие волосы, прозрачные большие глаза, тонкие, беспомощные руки с тонкими пальцами...

*  *  *

Дед и Муравьев входят в кабинет директора школы Регины Геннадьевны. Она перестает писать отчет по успеваемости и смотрит на них.

Вот они стоят перед ней. Дед в парадном пиджаке, в отутюженных брюках, в ярко начищенных ботинках. И внук, который старается держаться немного позади деда, чтобы хоть чуть-чуть прикрыла его эта широкая спина в парадном пиджаке.

— Очень хорошо, что вы пришли.

Муравьев смотрит на директора и знает: сейчас здесь будет сказано обо всем. И ему от этого так тоскливо, что он начинает мечтать о том, чего на самом деле не бывает. Впрочем, почему не бывает? Вдруг кто-то за окном закричит страшным голосом: «Пожар!» И тогда Регина Геннадьевна, и дед, и, конечно, Муравьев ринутся вон из этого кабинета. Они будут дружно тушить пожар, забыв о разногласиях, которые были между ними. И Муравьев проявит чудеса героизма: он вынесет из огня Регину Геннадьевну, которая угорит в дыму и, конечно, потеряет сознание, будет совсем без памяти. Но смелый Муравьев спасет ее. И тогда главный пожарник пожмет ему руку, а Регина Геннадьевна скажет совсем слабым голосом:

«Это мальчик из нашей школы. Мы все им гордимся. И вы, товарищ дед, тоже можете гордиться таким внуком!»

...Или наводнение. Муравьев плывет прямо по коридору первого этажа, залитому водой, он загребает одной рукой, а в другой мужественно спасает чучело щуки или банку с этими самыми аксолотлями. И, выйдя благополучно на сушу где-нибудь в районе раздевалки, директор жмет его мокрую мужественную руку и говорит:

«Вы можете гордиться своим внуком. Вся наша школа теперь будет гордиться им, нашим смелым Муравьевым».

...Или землетрясение. Небольшое, всего баллов пять. Качается люстра в директорском кабинете, летят со стола Регины Геннадьевны сводки и отчеты. А на том месте, где стоит сейчас Муравьев, проваливается пол. Один миг — и Муравьева в кабинете нет. А где же Муравьев? Куда же он провалился? А вот провалился! Дед сразу побежит его искать.

«Вы меня извините, товарищ директор, но мой внук мне дороже всего. Пусть он немного непослушный и иногда позволяет себе всякие фокусы, но теперь дело не в этом! Он исчез! Я должен его найти! Скорее, скорее давайте искать мальчика!»

Все эти прекрасные мечты проносятся в голове быстро, за это время Регина Геннадьевна успевает только сказать деду:

— Садитесь, пожалуйста.

Она указывает деду на стул, а Муравьеву она сесть не предлагает. Взгляд Регины Геннадьевны не предвещает ничего хорошего.

И вот она уже вдохнула побольше воздуха, чтобы начать говорить. Сейчас она скажет и про кирпичную стену, и про теннисный мяч, который совершенно нечаянно на математике отлетел в окно и расколотил стекло. Она расскажет обо всем. Это совершенно ясно. А чудеса можно придумывать сколько угодно. Но в жизни чудес не бывает...

И, как только Муравьев так подумал, чудо случилось.

Регина Геннадьевна успела произнести только:

— Я хочу вам сказать...

И в это время в дверь энергично постучали. Стук был четкий и нетерпеливый.

— Можно к вам?

На пороге кабинета директора стоял человек, увидев которого Муравьев закрыл глаза и подумал: «Теперь уж совсем все кончено». На пороге стоял злой старик собственной персоной.

Как он попал сюда? Почему именно в этот самый час, когда Муравьеву это было особенно некстати?

Старик был в своем неизменном кожаном пальто, он опирался на толстую палку, вид у него был очень свирепый. Муравьев понял, что теперь он погиб. Погиб навсегда. Злой старик, конечно, пришел жаловаться на Муравьева. Сейчас он все расскажет.

Когда все, перед кем ты провинился, объединяются против тебя, когда все они в одно и то же время оказываются в одном и том же месте, то тут твое дело совсем плохо.

Муравьев стоял молча, втянув голову в плечи. Его лицо выражало при этом укоризну: «Вы взрослые, а я ребенок. Что вы все на одного-то налетаете?»

И тут случилось то, чего никак нельзя было ожидать. Случилось такое, о чем Муравьев будет помнить очень долго, может быть, всю жизнь.

Злой старик вдруг закричал громким голосом:

— Юра! Юра!

Он кинулся к деду. А дед кинулся к злому старику. Они, совершенно забыв о директоре Регине Геннадьевне и о Муравьеве, стали обниматься, хлопать друг друга по плечам. Потом злой старик всхлипнул, и дед тоже достал платок и стал вытирать лицо.

— Сколько лет не виделись! — сказал злой старик.

— Тридцать пять, вот сколько! С самого госпиталя!

— Вася! Вася!

— Юра! Юра!

Они мотали своими седыми головами. Они вертели друг друга за плечи, чтобы получше рассмотреть.

— Поговорить надо, пошли ко мне, — сказал дед.

Регина Геннадьевна сердито постучала ключами по столу, но они ее не услышали. Ни дед, ни злой старик даже не обернулись.

— А помнишь, как ты победу проспал? Помнишь?

— Помню. А помнишь, какие у тебя были усы? Ты мне первый про победу сказал. А как ты живешь?

— А ты как живешь?

— Пошли?

— Пошли.

И они идут к двери, продолжая хлопать друг друга по спинам.

А Регина Геннадьевна говорит:

— Товарищи! Одну минуту.

Но ее голос звучит неуверенно. Они ее не слышат, они уже ушли.

И Муравьев выскальзывает вслед за ними из кабинета.

Они сидели на кухне, дед и злой старик. И каждая фраза начиналась с одного и того же: «А помнишь?»

Дед сказал:

— Это мой внук, познакомьтесь.

И злой старик подал Муравьеву руку:

— Натрускин, очень приятно.

Он ни слова не сказал о том, что они с Муравьевым встречаются не в первый, раз. И Муравьев тоже сказал:

— Муравьев, очень приятно.

— Он у меня хороший парень, — сказал дед, — в основном.

Потом Муравьев пошел спать, а они говорили почти до утра.

И дед запел свою любимую военную песню: «Горит свечи огарочек...» А старик Натрускин стал подпевать.

— Это подумать только — тридцать пять лет прошло, пролетело, — сказал Натрускин. — Как ты жил, Юра?

Дед помолчал, помолчал, потом ответил медленно:

— Жил, одним словом. Учился в университете на химическом, работал много. Жена, дети, внуки. Сын с невесткой сейчас в Бельгии, я — с внуком, а жена дома. Болеет что-то последнее время моя Валентина, ноги подводят. Старое ранение.