Путеводная звезда - Анастасия Дробина

– Эй, Илья! Смоляко!

Вздрогнув, Илья отпрянул от решетки. Мало того, что веселый шепот позвал его по имени, так еще и слышался он откуда-то сверху. Отчаянно гадая, кого из знакомых принесла нелегкая, Илья поднял голову… и невольно фыркнул от смеха: за оградой, в развилке толстого каштана, болтая босыми ногами, сидела с туфлями в руках Роза Чачанка.

– А, пришел все-таки? – с улыбкой спросила она. Светлячок сел ей на плечо, озарив щеку и смеющийся глаз зеленоватым светом.

– Пришел… – проворчал Илья. – Ты как туда влезла-то, чертова баба?

– По решетке. И ты давай. Все равно там сквозь народ не проберешься, я пробовала. Все те, кто вчера их у Фанкони слушал, сегодня опять пришли. Я час вокруг ограды на рысях носилась, пока это дерево высмотрела. Зато видно все как на ладони! Лезь сюда, морэ, цыган нет, никто не увидит!

Последние слова Розы оказались решающими: Илье вовсе не улыбалось карабкаться на дерево в свои сорок три года на глазах у местных цыган. Роза, подбадривая, нагнулась из развилки и протянула ему руку. Помощь Илья отверг, огляделся по сторонам (не хватало еще, чтобы с забора его снимала полиция), схватился покрепче за прутья решетки – и через минуту сидел на неудобной, покрытой буграми и наростами ветке каштана, переводя дыхание.

– Ай, молодчико! – похвалила его Роза, но Илья этого уже не слышал.

Хор пел «Не смущай». Мощная волна голосов расходилась в теплом воздухе, весь парк звенел от слаженно ведущих свои партии басов, баритонов, теноров, альтов и сопрано, и от этих знакомых звуков у Ильи перехватило дыхание. Он подался вперед, вглядываясь в смутно различимые лица цыган, подумал: хорошо Роза придумала, видно отсюда и в самом деле отлично. Вот он – весь московский хор из Грузин, вот они все! Вон гитаристы – Ванька, Ефим и Петька Конаковы, дядя Вася, все четверо Трофимовых, еще какие-то молодые, незнакомые… Первый ряд весь блестит и сверкает, это – солистки, плясуньи. Вон Стешка высится Медведь-горой, поглядывает на дочерей, вон Илона – она не улыбается, лицо грустное, сдала сильно за эти годы… Вон дочери Митро, все как на подбор, «татарки» с узкими глазами, и одна другой краше, сидят в цветных шалях. Вот с краю Варька в синем шелковом платье, с голубым шарфом через плечо, поет задумавшись, полуприкрыв глаза, и словно это не ее низкий и густой голос слышится сильнее всех… А вот и Митро стоит перед хором, спиной к Илье, но разве с кем его спутаешь? Все такой же прямой, строгий, в плечах – косая сажень, со спины – просто молодец, да вот только седой совсем… Что ж, было с чего поседеть. А вон… а вон, кажется, Гришка. Илья резко подался вперед. Гришка, сын… точно! Стоит со своей скрипкой, наклонив к ней черную голову, не улыбается, глаза опущены, и весь он где-то не здесь… не изменился совсем. А вырос сильно, в плечах раздался, мужик мужиком стал… Где там жена его? Илья пристальнее вгляделся в ряд солисток, выискивая белокурую голову Анютки, но в это время «Не смущай» закончилась, и толпа зрителей разразилась аплодисментами. На эстраду понесли цветы, солистки, кланяясь, принимали их. Толстенький конферансье Андруцаки, известный всей Одессе, несколько раз пытался объявить что-то, и несколько раз ему не давали это сделать. Наконец конферансье с напускным отчаянием всплеснул руками, повернулся к Митро. Тот усмехнулся в ответ, медленно поднял руку с гитарой – и стало тихо. Совершенно серьезно, без тени улыбки Митро объявил:

– Господа… Катька.

Из первого ряда вскочила молодая цыганка, совсем девочка, с длинными, перекинутыми на грудь косами. На ее свежем юном личике с круглым подбородком застыла неподвижная улыбка танцовщицы. Катька была одета по памятной Илье кэлдэрарской моде: широкая алая юбка с оборкой, начинающейся чуть не от колена, такая же алая кофта с безразмерными рукавами, и даже голова повязана платком, что явно говорило о том, что эта пигалица уже замужняя. В зале стало тихо. Чуть слышно вступили аккордами «венгерки» гитары, и Катька, плавно приподняв кисти рук, тронулась по кругу. «Славно идет», – отметил про себя Илья, следя глазами за тонкой фигуркой в красном. Катька сделала круг, другой, развела руками, поклонилась хору – и из второго ряда не спеша, с напускной ленцой вышел молодой цыган, тоже совсем мальчишка, с курчавой головой, смуглым до черноты лицом, сросшимися бровями, чуть раскосыми мрачноватыми глазами.

Илья завороженно смотрел на него. Почувствовал, что хорошо бы перекреститься, и сделал бы это, если бы не боялся свалиться с дерева. Что ж за колдовство такое? Будто он сам, Илья Смоляко, выходит к этой босявке плясать, он сам – лет двадцать пять назад? Рука вдруг задрожала, скользнула по жесткой коре каштана, Илья еле успел ухватиться покрепче. Дэвла… Это же Илюшка! Илюшка, сын, вышел «работать венгерку» со своей молодой женой! «Авэ, чаворо,[22] сынок…» – шепотом попросил он, словно сын мог слышать его. Гитары прибавили ритм, Катька улыбнулась до ушей, кинула лукавый взгляд через плечо, вызвав смех у зрителей, и Илюшка, медленно поднимая руку за голову, пошел по кругу вслед за женой. Илья глаз не мог отвести от его высокой, по-мальчишески стройной фигуры, от темного лица, от глаз, так похожих на его собственные… Сын с молодой женой плясал «венгерку», зрители хлопали в такт гитарных аккордов, звонкая музыка уносилась к темному ночному небу, к звездам…

А Илья вспоминал, как семнадцать лет назад, зимой, его мальчик, его Илюшка умирал от горячки. Они стояли тогда в деревне под Тамбовом, морозы трещали страшные, годовалый Илюшка метался в жару, весь горячий, с обметанными белым налетом губками, страшно, с тяжелым хрипом дышал, и старухи цыганки уже безнадежно качали головами. Настя, не спавшая третьи сутки, плакала без слез, с сухими глазами, отталкивала руки утешающей ее Варьки, держала в объятиях сына, прижимая к себе его курчавую головку, и на осторожные советы цыганок: «Попа бы, милая, позвать, можешь не успеть…» лишь ожесточенно мотала головой. Он, Илья, сидел на полу, обхватив колени руками, молчал. Соваться к жене, успокаивать, утешать не мог: у самого ком стоял в горле. Надеяться было не на что. И все же глубокой ночью, когда измученная Настя заснула, сидя на лавке, Илья подошел к ней и взял завернутого в одеяло сына у нее из рук. Илюшка был в беспамятстве и даже не пошевелился, когда отец, прижав его к себе, пошел через пустой, заснеженный двор к конюшне. Там Илья уложил сына, развернув одеяло, прямо на соломе, достал ведро с вонючей темной, как деготь, мазью, которой лечил лошадей, и вымазал сына с ног до головы. Для верности прочитал еще и дедов заговор, сплюнул на три стороны, перекрестился. Потому что не мог смириться с мыслью о том, что сын умирает, а он, его отец, так ничего и не сделал. Было тихо, холодно, в темноте пофыркивали кони, в приоткрытую дверь светила голубая зимняя звезда. Илья завернул так и не очнувшегося сына в одеяло и пошел с ним к дому.