Южный Урал, № 2—3 - Алексей Сурков

Всему этому хору ликующих, праздно болтающих, проституированных ученых, либеральных болтунов и барских холуев Мамин противопоставил заводскую рабочую массу. Это был народ, страдающий, трудящийся, но он безмолвствовал.

«Приваловские миллионы» были напечатаны в журнале «Дело». С этим романом имя Мамина-Сибиряка стало известно всей читающей России.

— Я работал над ним десять лет, — говорил о своем детище Дмитрий Наркисович, — и на нем я выучился писать.

Прочли «Приваловские миллионы» и в Екатеринбурге. Роман вызвал много толков. Например, в Хионии Алексеевне Заплатиной — «трехэтажном паразите» — безошибочно угадали жену местного чиновника Дарью Игнатьевну Ярутину, злостную городскую сплетницу.

— Читали вы, Дарья Игнатьевна, «Приваловские миллионы»?

— Нет, душечка, этот народник заврался… Типы у него фальшивые, — трещала Дарья Игнатьевна. — Кому же интересно читать такие вещи?

Светило екатеринбургской адвокатуры Иван Тимофеевич Зубков страшно обиделся на Мамина. Говорили, что он-то и есть Nicolas Bеревкин, беспринципный делец и кутила «с лицом благочестивого разбойника», каким изображен он в «Приваловских миллионах». Вообще кое-кто с кислой миной узнавал себя в персонажах романа и в так называемом «обществе» об авторе отзывались очень нелестно.

А Дмитрий Наркисович радовался. То слово правды, которое так давно хотелось ему сказать во всеуслышание, было, наконец, сказано. Он никогда не болел тщеславием и выстраданная за долгие трудовые годы слава не ослепила его. Он знал, что много и много еще нужно работать, чтобы быть полезным для народа.

«Родина — наша вторая мать, — писал он в Москву брату Владимиру, — а такая родина, как Урал, тем паче. Припомни «братца Антея» и наших богатырей, которые, падая на сырую землю, получали удесятеренную силу. Это — глубоко верная мысль. Время людей — космополитов и всечеловеков миновало, нужно быть просто человеком, который не забывает своей семьи, любит свою родину и работает для своего отечества».

Эти слова стали девизом его жизни и литературной деятельности.

Осенью пришло письмо от Салтыкова-Щедрина. Он писал, что роман ему понравился, но напечатать его можно будет только в начале следующего, 1884 года. Номер получили с запозданием. В нем была напечатана первая часть «Горного гнезда».

Какая это была радость — напечатать такую крупную вещь в «Отечественных записках». Журнал Щедрина явился единственным рупором прогрессивной общественной мысли. Дмитрий Наркисович гордился сотрудничеством в нем. Дорого было внимание сурового редактора, беспощадного обличителя общественной лжи и неправды. Больше всего он уважал в нем неподкупную честность писателя-гражданина, его «тоскующую любовь» к родной стране, его уменье сочетать широкий художественный размах с жгучей злободневностью.

— Это наш великий сатирик. Он будит лучшие чувства и мысли.

— Только бы не лишили его возможности печататься и печатать, — сказала Мария Якимовна.

Слова ее оказались пророческими.

На дворе уже стояло апрельское тепло. Дмитрий Наркисович строил планы весенних поездок по приискам и заводам.

— Поездка мне положительно необходима. Что я вижу здесь? Пьяные морды купеческих сынков… Чорт их всех подери! Я народ хочу видеть…

Мария Якимовна сказала, что полностью разделяет его точку зрения: сидя в кабинете, ничего путного не напишешь. В передней послышался нервный звонок, а затем чьи-то торопливые шаги. В дверях появился взволнованный, запыхавшийся Кетов, один из непременных членов маминского кружка. Мария Якимовна испугалась, взглянув на его бледное лицо.

— Что случилось, Михаил Константинович?

— «Отечественные записки»… закрыты, — с трудом выговорил Кетов и опустился на стул, закрыв лицо руками.

— Закрыты? — машинально спросила Мария Якимовна и тоже побледнела.

— Да… по распоряжению правительства.

— Палачи! — с ненавистью проговорил Дмитрий Наркисович. Он отошел к окну, закусив губу, и невидящими, полными слез глазами стал смотреть на улицу.

Владимир Мамин учился в Москве, сначала на историко-филологическом, затем на юридическом факультете. Способности у него оказались прекрасные. Дмитрий Наркисович был для него настоящим опекуном. Он руководил его образованием и все время оказывал материальную поддержку. Благодаря заботам брата, молодой человек ни в чем не нуждался. Довольно самоуверенный, Владимир к тому же переживал период юношеского критицизма и к литературным занятиям брата относился немного скептически. В глубине души он считал, что брат много уделяет внимания низким темам, а это далеко от настоящего искусства. Однако за его литературными шагами он следил внимательно и охотно помогал критическими замечаниями, в которых Дмитрий Наркисович находил много «чистоплюйства».

Так, прочитав «Золотуху», Владимир написал брату длинное письмо-рецензию. Дмитрий Наркисович прочел это послание и рассердился.

— Послушай-ка, что Володька пишет, — горячился он. — Упрекает меня в том, что я иду по стопам Глеба Успенского и Златовратского. Он, видишь ли, находит «Золотуху» произведением недостаточно эстетическим. А мне плевать на эстетическую литературу, и народу она не нужна. Пишет еще: «народники ввели мужика в салон». А что это, плохо?

Мария Якимовна пожала плечами.

— Конечно, ничего плохого в этом нет. Но не следует и волноваться из-за пустяков.

— Нет, это не пустяки. Я ему отвечу. Я выскажу ему мое credo.

Дмитрий Наркисович написал ответ и в нем высказал свои взгляды на литературу.

«Мы, русские, — писал он, — можем справедливо гордиться такими именами, как Глеб Успенский, Златовратский и т. д. Они откинули все лохмотья и декорации старинной выдохшейся эстетики и служат боевую службу, которая им в свое время зачтется. Важно то, что ни в одной европейской литературе ты не найдешь ничего подобного, например, «Власти земли» Успенского, что вся эта школа слишком серьезно взялась за изучение народа и не хочет преклониться перед порнографическо-эстетическими требованиями публики, — в этом я полагаю особенную их заслугу. Ты метко выразился, хоть и чужой фразой, что народники «ввели мужика в салон», — совершенно верно и паки верно: время салонной эстетики миновало да и салонной беллетристики тоже. Салоны теперь являются только для отрицательной стороны жизни — не больше. Итак, сиволапый, беспортошный мужик торжествует в литературе к ужасу эстетически надушенной критики. Но это не так ужасно, как кажется на первый взгляд, потому что этот мужик является подавляющей девятидесятимиллионной массой сравнительно с тоненькой и ничтожной салонной лепкой».

Толчок на базарной площади по воскресеньям особенно люден и шумен. Базарная площадь уставлена деревянными рядами с мелочными лавками, мучными лабазами. В ненастье здесь застрял целый экипаж. Рядом Исеть, мутная, как большая канава. На берегу сидят оборванцы, пьют водку прямо из бутылок и поют песни. Плотно стоят возы шарташских огуречников, огородников из Решет и Арамиля. Городские барыньки брезгливо перебирают мясо и овощи и торгуются из-за каждой копейки. В толпе шныряют длинноволосые странники и монахи с котомками, с кружками «на построение храма». Слепой, наклонившись над тарелкой с медяками, сиплым голосом тянет «Лазаря».

С краю площади виднеется деревянный навес, под ним длинные столы и скамейки. Это так называемая «обжорка». Здесь можно заказать щи, рубец, пирожки и даже пельмени. Мухи роем кружатся над столами. Застолье полное, сидят плечом к плечу, отирая пыльными рукавами пот.

Дмитрий Наркисович частенько наведывается сюда. И сегодня можно видеть в толпе его коренастую фигуру в серой визитке, в высоких охотничьих сапогах, в белом летнем картузе. Он заказал пельмени, присел на скамью и ждет, посасывая коротенькую трубку-носогрейку. А сам прислушивается.

Рядом идет серьезный разговор. Сосед, повидимому, кержак — черные волосы в скобку подстрижены и тронуты, как инеем, сединой, речь степенная.

— Тесное житьишко подходит, что говорить: всем одна петля-то. Ежели бы еще землей наделили мужичков, так оно бы другой разговор совсем, а то не у чего биться. Обижают землей народ по заводам…

Товарищ его, худой, с реденькой бородкой и острым взглядом лихорадочно горящих глаз, горячо подхватывает:

— Я вот ходоком выбран от общества… Так не то что землю присудить, меня же в остроге боле года продержали. Вот и пробираюсь в родные места. Жена ревет. А что я ей скажу? — «Не плачь, мол, Агафья, не нам, так детям нашим земля выйдет…»

Николай Владимирович Казанцев, сам начинающий писатель, относился к Дмитрию Наркисовичу прямо с благоговением. Был он на три года старше Мамина и некоторое время служил в Сибирском банке. В молодости отдал дань «хождению в народ» и даже основал колонию где-то около Петропавловска. Он очень увлекался театром, и однако его пьеса «Всякому свое» поставлена была в Москве у Корша.