Конец республики - Милий Езерский

Вторжение парфян в римские провинции удручало его, не давая спокойно спать. По ночам, вырываясь из объятий Октавии, он шептал, как одержимый манами: «Проклятые Пакор и Лабиен! Они захватывают наши земли»… И, успокоившись, говорил в раздумьи: «Парфия должна быть завоевана».

Уезжая из Рима, он нежно прощался с Октавией.

— Дорогая жена, — говорил он, — судьба влечет меня на Восток. Там я или возвеличусь, или погибну. Не смерть страшит меня, а неудача: неужели я не выполню того, о чем мечтал наш отец и диктатор — Цезарь? Боги свидетелями, как тяжело мне тебя покидать! Но я тешу себя надеждою, что скоро вернусь, и тогда мы заживем тихо и счастливо.

Рыдая, она прервала его:

— Умоляю тебя, муж мой, отбрось от себя мысль об этой опасной войне. Триумвир Красе погиб в борьбе с парфами, диктатор Цезарь долго готовился к ней, а ты… Нет у тебя ни средств, ни конницы, способной противостоять парфам. Кассий рассказывал, что в этой войне наиболее опасны пустыни и конница.

— Долг римлянина побуждает меня уничтожить чужеземца, вторгшегося в отечество. Молодой Лабиен, сын изменника, перебежавшего от Цезаря к Помпею, должен быть казнен, подлый Пакор — убит, а Парфия присоединена к Риму.

Обнимая его, она шептала:

— Муж мой, я знаю, что египетская царица завлекла тебя в свои сети, но, поверь мне, она, хитрая чужеземка, не может сравниться со мной в искренней преданности и чистоте любви… О муж мой, не променяй меня на египтянку, и я буду твоей верной служанкой и рабыней до самой смерти.

Она обняла его колени и, лобзая руки, продолжала умолять сквозь слезы. Антоний поднял ее и, поручив попечениям невольниц, поспешно удалился.

Уезжал с тяжестью на сердце. Октавиану сказал, сидя уже на коне:

— Гай, позаботься о своей сестре, а моей жене. Боги воздадут тебе за это.

Не слышал ответа Октавиана — стегнув коня плетью, быстро поскакал, оставив позади себя друзей, приближенных, а также египтян, которых оставила при нем хитрая Клеопатра, поручив им твердить Антонию о разнице между матроной и царицей, о величии, ожидавшем его в Египте, и о деле Цезаря, мечтавшего перенести столицу мира в Александрию.

XVIII

Живя в Афинах, Антоний казался могущественнейшим властелином Востока, покровителем наук и искусств, преемником Александра Македонского: философы и риторы окружали его, ведя с ним беседы, сопровождая его на игрища и празднества. Ему воздавали божеские почести, как азиатским царькам, и, величая «богом и новым Дионисом», воздвигали в честь его арки и жертвенники с хвалебными надписями.

Греки умели льстить. Когда распространилось известие о победе Вентидия Басса над Лабиеном у Тавра, а затем о поражении парфян в Киликии и освобождении ее, празднества последовали одно за другим.

— Без твоего руководства, о величайший стратег, равный божественным Юлию Цезарю и Александру Великому, Басе не сумел бы достигнуть успехов, — льстили риторы. — Сирия свободна, и только проклятый богами Антигон держится еще в Иудее, ожидая помощи от парфов. Но ты, божественный, конечно, не допустишь, чтобы жалкий эгоист и враг твой строил козни против Рима…

— Тем более, — подхватывали философы, — что ты обещал Ироду иудейское царство.

— Так оно и будет, — сказал Антоний, вспомнив о богатых подарках, полученных от Ирода еще в Риме (сенат назначил его царем Иудеи), и послал к нему гонца е известием, что он может занять страну.

В промежутках между увеселениями он работал, просиживая часы над хартией Азии, распределяя восточные земли между дружественными царьками: возродил династию Понта, раздробленного Помпеем Великим на ряд мелких республик, передав власть Дарию, сыну Фарнака и племяннику Митридата Эвпатора, приказал восстановить прежнее понтийское войско, обучить его и сделать способным для борьбы с парфянами, а затем основал писидийское царство, — отдав его Аминте, другу Дейотара.

Опять начались празднества и продолжались неделями. Ни одно из них по своему великолепию не могло превзойти брачных мистических торжеств, задуманных Антонием. Он вступал в брак с Афиной-Палладой, — бог должен был сочетаться с богиней; и город поспешно собирал тысячу талантов — приданое, которое он давал за богиней, покровительницей города.

С утра толпился народ перед акрополем, на котором возвышался храм Афины Парфенос, сооруженный из пентелийского мрамора, с дорическими колоннами.

Приветствуемый толпами народа, величавшего его «богом и новым Дионисом», Антоний подходил к акрополю, окруженный лысыми жрецами в белых одеждах, с венками на головах.

Войдя в римские ворота, он остановился — жрецы читали молитвы, повернувшись лицами к храму Зевса, находившемуся справа от ворот. Потом шествие двинулось дальше, прошло через пропилеи и опять остановилось перед Эрехтеином, ионические колонны которого стояли, как бы задумавшись. Антоний не смотрел на них; взгляд его, остановился на портике Коры, поддерживаемом шестью женщинами. Как стройны и изящны были эти тела, изваянные искусным резцом! В мыслях он сравнивал их с телами сотен женщин и девушек, и только одно тело превосходило их строгой завершенностью форм, красотой и совершенством — тело Клеопатры!

Шествие тронулось к Парфенону. Подходя к нему, он видел резьбу с метопами, фриз, украшенный гиганто-махией, борьбой кентавров с лапитами, боями эллинов с амазонками, сценами войны с троянцами. На фронтонах красовались олимпийцы и среди них Афина, рождающаяся из головы Зевса, и Паллада, отнимающая у Посейдона власть и покровительство над Аттикой. Пентелийский мрамор, призванный ваятелем к жизни, казалось, дышал.

Антоний проник в преддверие — двенадцать главных аттических божеств сидели в креслах и пристально смотрели незрячими глазами на торжественное шествие. Склонив голову, он вошел в прихожую, или гекатомпед. Два ряда дорических колонн, по десяти в каждом, делили гекатомпед на три части. Посредине стояла статуя Афины Парфенос, подобие творения рук великого Фидия. Афина держала на вытянутой правой руке статуэтку богини Победы. Лицо Афины, шея, руки и ноги белели, но это не была слоновая кость, равно как и одежды не были отлиты из золота. На шлеме ее красовался среди орнаментов сфинкс, у ног — щит с изображением борьбы гигантов, битвы амазонок, лиц Перикла и Фидия, а на сандалиях — кентавромахия.

Антоний не спускал глаз с лица богини. Как она была похожа на Клеопатру!

И все же это была не статуя, изваянная Фидием и похищенная при Деметрии Полиоркете! Ни одухотворенности лица, ни девственной строгости!

Думал.

Вскоре он приобщится к божеству, и ему, смертному, все будет дозволено… И вдруг страх и сомнение охватили его. Имеет ли он право осквернять своим телом божественную Чистоту? Разве мало ему земных дев, что он пожелал Небесную? Это решение созрело у него на пиру, когда он, пьяный, хвалился, что наступило время ему, богу, иметь супругой богиню. Несколько дней он, постясь, не прикасался к женщинам, что было для него большим лишением: недаром он объявил жрецам, что выполнит любое искушение, лишь бы сочетаться с богиней.

Ему стало страшно. Он ослабел. Суеверный ужас сжал сердце. Как в тумане, смутно различая предметы, шел он за жрецами, бросал в жертвенный огонь шерсть и сыпал ячмень. Приносил в жертву белую овцу: запрокинув ее голову, вонзал нож в горло.

Его отвели в подземелье храма, где он должен был выдержать искушение. В квадратном помещении, устланном и увешанном коврами, горели на треножниках благовония, стояли статуи богинь. Антоний осмотрелся. Он был один.

В отдалении возникла едва уловимая музыка; она приближалась, как бы овеянная нежным пением девичьих голосов, и вдруг огни на мгновение погасли и вспыхнули вновь с большей силою, — к Антонию приближались вереницы нагих девушек. Они манили его, раскрывали объятия, а некоторые, протянув к нему руки, касались ими его лица и бороды.

Антоний равнодушно смотрел на тела. Одна девушка привлекла его внимание: кроткое личико, большие грустные глаза, бесподобные формы. Усилием воли овладел собой, и опять глаза его стали равнодушными, как бы невидящими.

Девушка подступила к нему и, заглянув в глаза, сказала:

— Сядь здесь, господин мой! Зачем ты, владыка мира, лишаешь себя утех и радостей?

Антоний не сел.

— Не искушай меня. Нет силы, которая заставила бы меня изменить Единой Непорочной Красоте — Чистоте.

Девушки исчезли. Антоний очнулся, окруженный жрецами.

Опустившись на колено, он ждал. Приблизились женщины, одна из них прошептала, склонясь над ним, какие-то слова, другая подала ей чашу, которую тут же наполнила жидкостью из сосуда.

Снова погасли огни. А когда вновь загорелись, Антоний увидел ложе, и на нем — нагую статую Девы. Жрецы укладывали ее, низко кланяясь, с молитвами. Антоний почувствовал, как жрец взял его за руку и подвел к ложу. Он был наедине с богиней. Наступила темнота.